Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

удивился: не было страха, не было жалости к себе и ощущения того, что все кончено… Крепкий палач занес острый топор, народ затаил дыхание – и сильная, крупная мужская кисть упала на помост, и пальцы еще сжимались в последнем рывке. Раздался громкий женский вопль, и сквозь обжигающую боль, сквозь шум в ушах Гриша успел подумать: «Ульянка-то как убивается» и упал, милостиво лишенный возможности слышать радостные вопли толпы, всегда с восторгом принимающей любую расправу над человеческим существом, бесправным и нелепым. В миг торжества над чьей-то плотью всем, кто стоит близ помостая, кажется, что от них участь эта далека, и радость нетронутого бытия наполняет жестокой радостью каждый вздох.

* * *

– Анна, а вы что ж в Соль Камскую-то не съездили?

Ехидная ухмылка перекосила полное лицо Маланьи. Редко соседка разговаривала с Анной. Тут не стерпела, вывалила важное известие.

– Что нам делать в городе? Скажи мне.

– Зятя вашего, кузнеца, проводить. Калека теперь, муж Аксинькин венчаный.

– Калека?

– Не знаете что ль? – Маланья закрутилась на месте. – Дай расскажу, подруженька.

Анна вернулась в избу и, не снимая душегреи, села на лавку.

– Матушка, ты чего? – всполошилась Аксинья, а мать с тоской и жалостью смотрела на свою младшую: «Видно, кто проклял».

К следующей весне Григорий Ветер вместе с двадцатью такими же каторжниками оказался в Обдорске, где сильные морозы и суровая каторжная жизнь поставили перед ним одну задачу – выжить назло жене, назло Строганову, назло судьбе.

Долго еще Аксинья была как неживая. Она с трудом находила в себе силы даже на повседневные дела. А вскоре Софья принесла очередную дурную весть, потрясшую всю деревню: утром Заяц нашел свою жену в подполе, со сломанной шеей.

– По лестнице спускалась да не удержалась, – вздыхал он.

А соседи так и не могли понять, врет или невиновен, сколько ни вглядывались в подернутые печалью глаза вдовца. Вся Еловая знала о шашнях Ульяны с Гришкой, о темных глазах Тошки. Все это за месяц уже обсудили на десять рядов, жалели терпеливого Георгия. Ульяну осуждали еще больше, чем Аксинью – мол, дрянь баба. И бить ее не перебить мужу: рыдала над любовником, никого не стеснялась.

А тут раз – и нет Ульяны.

Еловчане судили-рядили: Георгий, святая душа, не мог худа сотворить, никто и вслух обвинений не выскажет. И совпало все на удивление. Гришку в острог, Ульянку на тот свет. Сгорбленная, казавшаяся вечной бабка Матрена грозила своей палкой: «А я говорила, греховодница Ульянка! Подолом трясла! И Аксинька та же курвь! Видит Бог, что творится на белом свете!»

Обмыли, отпели, народу собралось много – вся деревня. Никто, кроме осиротевших Тошки и Нюры, не плакал. Лукьян пропадал где-то в лесах. Ему только предстояло узнать о смерти единственной дочери.

От опечаленного вдовца ни на шаг не отходила Марфа. Никто и не удивился, когда на Фому-хлебника[65] она перетащила скарб к Зайцу. С мужем Марфа расцвела. Злоязыкая стервозность сошла с нее, как снег по весне. Дочка Ульянкина любила Марфу как мать родную, а Антошка так и не принял, все тосковал по рано сгинувшей родительнице и вспоминал странные слова темного бородатого мужика.

В тот год рано выпал снег, укутав белым одеялом улицы и дома, деревья и распадки. Василий, сгорбившийся от всех невзгод, поседевший, выглядел глубоким стариком. Каждый день он уходил подальше от родной деревни.

– Сегодня, мать, пойду я к зимовью, вверх по Усолке. Пару недель меня не будет, не теряй. Рядом уже никакой охоты нет, всего зверя повыбили. – Голос его был сухим и безжизненным, вся теплота исчезла.

– Вась, ты там поосторожней, смотри, чтоб чего не случилось. – Вещее сердце Анны сжималось от дурных предчувствий. Понимала: мужа не остановить.

– Может, лучше вам без меня будет, вон как воркуете. Видать, дела свои прелюбодейские вспоминаете…Радуйтесь…

– Ты что ж, Вась? – кричала вслед Анна, но оставалось ей только смотреть вдаль, как сгорбленная фигура мужа в толстом тулупе теряется в снежном лесу.

Василий был счастлив только среди деревьев, подальше от человеческой вони. Петляя по звериным тропам, ощущая заскорузлыми пальцами мех вытащенной из ловушки куницы, он радовался своему охотничьему дару, не пропавшему вместе со здоровьем.

Затопив печку в зимовье, он набрал снега в котелок – сварить немудреной каши. Мороз крепчал. Птицы, нахохлившись, пытались сохранить остатки тепла. Поутру мужик обнаружил возле зимовья следы лисы, кружившей, видно, в поисках пищи.

На следующий день Василий отправился в мелкий лесок, где десяток лет назад охотник брал соболя без особой натуги, а теперь зверя сыскать мог лишь опытный охотник. Падал мелкий снег, завьюжило, идти, несмотря на широкие лыжи, становилось все сложнее. Запыхавшись, с трудом дойдя до зимовья, он скинул тулуп, радуясь долгожданному теплу печки. Подбросив поленьев, стал обдирать перья с пойманного накануне тетерева.

Мясо отливало сизым проблеском, но вываренное в пару раз смененной воде обжигало рот ароматным соком.

За работой Василий задумался в который раз о том, почему все пошло не так, почему налаженная жизнь разбилась, как кувшин, разлетелась на черепки. Вместо того чтобы сидеть с женой, детьми, внуками в родной натопленной избе, он, как неприкаянный, скитается по лесу.

Василий Ворон

Детство свое, родителей помнил он плохо. Да и что там вспоминать, в Казани мыкались по углам, нищенствовали. Отец Василия, хороший в прошлом гончар по прозвищу Ворон, чернявый и узкоглазый, пропил все свое мастерство, потерял его в кабаках за азартными играми.

Вася помнил, что мамка порой отправляла его за отцом. Он пытался увести его оттуда, от карт, от непотребных девок, но получал лишь затрещины. Так и замерз отец, не дойдя до родного закутка.

Мать одна поднимала Васю, хваталась за любую работу, раньше времени постарела от надрыва. Старшую дочь Варвару, высокую, ладную, выдали замуж за торгового человека с далекого Устюга. Иногда с оказией передавала она весточку и небольшой мешочек с копейками, для семьи большое подспорье. Василий сестру свою старшую, зазнайку и гордячку, не любил. Казалось ему, что она нарочно уехала так далеко от бедствующей семьи. Могла бы взять мать и младшего брата в свой большой дом в Великом Устюге.

Десятилетний Васька был отдан в ученики гончару, и мать вздохнула с облегчением. С ней сын стал видеться редко – от зари до заката на ногах, то в мастерской помогал, то гнул спину в хозяйстве гончара. Приходил к матери редко, больше по праздникам. Она и умерла в одиночестве, в предрассветной тишине.

За парнишкой послала