Элоиза Джеймс - Жажда любви

– Что такое рапира? – спросила Роберта, с трудом выталкивая слова из одеревеневших губ. – Вы знаете?

– Очень тонкое лезвие. Французы предпочитают пользоваться именно такими. Рапира считается самым удобным оружием.

– И… и вы считаете, что Деймон умеет драться на рапирах?

Джемма нехотя повернула голову:

– Что заставляет вас усомниться в способностях Деймона?

Но тут в центр поля вышли двое мужчин, и Роберта охнула. Однако они оказались секундантами. Оба зашаркали ногами по земле, проверяя, сильно ли скользкая трава от росы.

– Видите ли, – пояснила Роберта, – сам Вильерс говорил мне, что шахматисты – превосходные дуэлянты. И его считают лучшим фехтовальщиком во всем королевстве. Меня тревожат не столько способности Деймона, сколько умение Вильерса.

Джемма рассмеялась, и эти звуки неприятно резанули по нервам Роберты.

– Что побуждает вас думать, будто Деймон не умеет играть в шахматы?

– Но он… он никогда…

– Он скорее всего лучший шахматист Англии, – спокойно объяснила Джемма. – Нас обоих обучал отец, и это он считал, что Деймон во многом превосходит меня. Но брат находил игру скучной, потому что считает шахматные задачи слишком незначительными.

– Незначительными? – ахнула Роберта. – Что же тогда считается важными проблемами?!

– Неужели в постели вы ни о чем таком не говорили?

Роберта покачала головой:

– Не хватало времени.

– Биржа. Он играет с ценными бумагами. Манипулирует рынком. Перед ним воистину огромная шахматная доска. Как и перед моим мужем. Это совершенно иные масштабы.

– Но он действительно умеет фехтовать?

– Конечно! – раздраженно бросила Джемма. – Я знаю по крайней мере о четырех дуэлях, на которых он дрался.

– И победил?

– Естественно.

– Прошлой ночью он сказал мне, что решил ранить Вильерса в правое плечо.

– Теперь вам ясен ход мыслей настоящего гроссмейстера. Филидор часто называл фигуру, которой поставит шах моему королю.

– Но были ли блестящие шахматисты среди прежних противников Деймона?

– Нет, – вздохнула Джемма.

Деймон, стоя в стороне, разговаривал с секундантом.

– Туман вовсе не так уж густ! Вполне можно разглядеть друг друга, – нетерпеливо бросил он. Ему хотелось поскорее покончить с этим, вернуться домой и позавтракать с Робертой. Она наверняка здесь, его бедная мышка. Спряталась в экипаже, вместе с Джеммой.

Секундант поспешил к тому месту, где стоял секундант Вильерса, и тут же бросился обратно.

– Его светлость хотел бы поговорить с вами, – сообщил он.

Деймон уронил камзол на мокрую траву. Он будет драться в старых сапогах и рубашке с закатанными рукавами.

Он еще раз взглянул на рапиру, шедевр оружейного мастерства, из толедской стали. Воспользовавшись ею, он получает почти несправедливое преимущество.

Но он все же поднял рапиру и направился к крикливо раскрашенному экипажу Вильерса. Тот тоже разделся до сорочки и, наклонившись, проверял упругость своего клинка.

– Толедо! – с удовольствием воскликнул Деймон. – Превосходно!

Вильерс поднял тяжелые веки.

– Хорошо, когда у противников равные шансы.

Деймон спокойно ждал, но Вильерс, похоже, с трудом владел языком. Наконец он едва выдавил:

– Я хочу извиниться.

– Что?!

– Извиниться. Мне не стоило пятнать честь леди Роберты.

Деймон подозрительно прищурился:

– Это она вас заставила, верно?

Вильерс снова поднял глаза.

– О чем вы?

– О Роберте. Так что она сделала?

– Приехала в «Парслоуз» и упала передо мной на колени, не обращая внимания на окружающих, – бесстрастно поведал Вильерс. – Умоляла не драться с вами.

– Звучит весьма драматично, – кивнул Деймон, которому все это ужасно нравилось.

– О, поверьте, так оно и было. И по-моему, она наслаждалась вниманием публики.

– Верно. Но теперь, когда мы все выяснили, начнем, пожалуй?

– А мои извинения? – удивился Вильерс.

– Мне следовало бы подчиниться всем ее требованиям. Но факт остается фактом: мы будем драться. Сейчас!

Глядя на графа, Вильерс видел перед собой человека с беспечной улыбкой. Человека, которого он, возможно, никогда не поймет.

И тут ему в голову пришла неожиданная мысль.

– Вы играете в шахматы?

– Никогда! – немедленно заверил Деймон. – Тоскливо до слез. Единственный партнер, способный бросить мне достойный вызов, – это моя сестра. Кстати, как идет ваш матч?

Вильерс молча уставился на него. Очевидно, Гриффина ничуть не трогают ни перспектива дуэли, ни мысль о возможной смерти.

Впервые за все это время герцог ощутил легкую тревогу, где-то в самой глубине сознания.

– Я проиграл, – признался он. – Вчера проиграл партию. Но граф уже выходил на поле, знаками подзывая секундантов.

Вильерс последовал его примеру, правда, чуть медленнее, мысленно взвешивая шансы. Ему предстоит убить – или быть убитым. Во взгляде графа стыл смертоносный восторг человека, чья будущая жена была оскорблена. Человека, который готов умереть, защищая ее честь. Вот только Гриффин явно не собирался умирать.

Вскоре они уже кружили по полю, оставляя темные следы на росистой траве.

– Если вам угодно, мы можем подождать, пока высохнет роса, – предложил Гриффин.

– Нет! – вырвалось у Вильерса, сразу припомнившего, как сам он предлагал Гордону ладью.

Он выжидал возможности нанести удар. Сам граф явно не спешил.

Наконец Вильерс нанес режущий удар снизу вверх. Гриффин отпарировал его, как и последующие два удара. Немного погодя Вильерс отступил, решив предоставить графу следующий ход. И граф не обманул его ожиданий. Его удар оказался чрезвычайно изящным, элегантным. Только по счастливой случайности клинок Вильерса ударился о рапиру противника.

Гриффин отскочил, и они снова, крадучись, широкими шагами пошли по полю. Но в Гриффине что-то изменилось: в каждом движении этих длинных ног ощущалась мрачная радость хищника, укравшего добычу.

В этом не было ничего ужасного, если не считать того, что Вильерс ощущал: правда не на его стороне. Он виноват.

Ему не следовало называть Роберту наложницей, особенно после того, как сам посоветовал ей как можно скорее потерять невинность. Он своими руками уложил ее в постель Гриффина, а потом осудил и проклял. И… И еще откуда-то вновь возникли воспоминания о Бенджамине.

Парируя очередной меткий удар графа, он думал о том, что после смерти Бенджамина все пошло наперекосяк. И всему виной его адская надменность. Дурацкое высокомерие.

Граф сделал выпад, но герцог отбил его рапиру. И почувствовал, как из глубин души наконец поднимается ярость. Что он забыл в этом поле, на холодном ветру? Почему дерется с человеком, которого вовсе не собирается убивать?