Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки

– Отчего ты просишь за него, Марфа? – со странной усмешкой спросила вдруг Софья, поворачиваясь к служанке и пристально глядя в ее лицо. – Уж не влюблена ли ты, часом?

Марфа сурово выпятила нижнюю губу:

– Вот и грех вам, Софья Николавна! Когда это я себе дозволяла в ваших кавалеров влюбляться? Слава богу, свое место знаем… Но – человек ведь все-таки, хоть и сволочь… Жалко.

Софья снова усмехнулась, но ничего не сказала. Медленно, держась за перила, поднялась и пошла наверх. Когда ее усталые шаги смолкли, Марфа шумно вздохнула, перекрестилась и уселась на лестнице. Лунный лучик проворно взбежал по ее юбке и устроился на коленях.

– Да пошел ты, шалопутный… – сиплым басом сказала ему Марфа. Лучик не послушался, и она осторожно накрыла его ладонью. Пробормотала: – Сволочи вы все, ох сволочи, да где ж других-то взять?..

В комнате было темно, но в открытое окно светила луна, и пол казался затянутым серебристым газом, в котором чернели так и не поднятые никем листки бумаги. Софья вошла, остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что в комнате никого нет.

– Федор Пантелеевич… – вполголоса позвала она.

– Да, Соня, – спокойно ответил он.

Мохнатая тень шевельнулась в углу, и Софья увидела Мартемьянова, сидящего в кресле. Он не поднялся ей навстречу, и Софья, ступая то по лунным пятнам, то по шуршащей бумаге, подошла к столу и села напротив.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Софья не знала, что ей говорить, от усталости и навалившегося безразличия ко всему хотелось просто лечь на постель лицом вниз, уснуть и больше не просыпаться. Но время шло, Мартемьянов тоже молчал, и надо было что-то делать.

– Откуда у тебя письма? – спросила она, словно со стороны слыша собственный ровный голос. – Ты их перехватывал? Еще там, в Ярославле?

– Не я, – сразу же, словно только этого вопроса он и ждал, отозвался Мартемьянов. – Актриска ваша, Марья. Фамилью уж не помню.

– Мерцалова.

– Вроде того. Она еще тогда тебя ко мне в гостиницу привела, помнишь? Она на тебя-то сильный зуб имела; видать, тоже в этого Черменского влюблена была, да без надобности ему оказалась, только что младенца ей состряпал… А жили вы с Марьей в одном доме, смежные комнатенки снимали… Она почтальона-то и ловила, пока ты свою Офелию репетировала, все пять писем прибрала, ни одно до тебя не дошло. Я ей за них тысячный билет отдал.

– Они распечатаны… Ты читал их или Марья?

– Сначала она, а потом уж и я…

Софья в упор посмотрела на Федора, но в темноте не было видно его лица, и до нее доносилось лишь тяжелое дыхание.

– Не поверишь – знать хотел… Я ведь отродясь так говорить-то не мог, как в этих письмах, не обучен был… да и не учился сроду ничему. Только в тиятре и слыхал, как господа про любовь говорят, да все смешно мне казалось. А тут он к тебе писал… Я-то думал, что, может, и сам тебе так-то скажу, а тебе понравится… Не вышло. Не лезет из меня такое, и все тут. Видать, мало прочесть, родиться еще правильно надо было. Генеральским сыном, а не атамана ватажного выблядком…

– Но… – Софья протянула руку и взяла с подоконника последнее письмо Черменского, переданное ей Марьей Мерцаловой. В темноте невозможно было читать, и Софья начала тихо говорить наизусть: «Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».

– А это еще что такое? – помолчав, спросил Мартемьянов.

– Ты не знаешь, как же так? Это его последнее письмо. Мне его отдала Мария… зачем-то.

– Понятно зачем. Только… Чего ж это он тебе здесь «ты» говорит, когда до сих пор «вы» было?

– Не… знаю…

– В конверте она тебе отдала? И адрес твой, и имя твое прописаны там были?

– Н-нет… – Софья почувствовала, как идет кругом голова. – Только письмо… Маша, кажется, говорила, что оно упало в снег, и конверт размок…

– Ну-ну, говорила она… Оторва. Да к тебе ли это вовсе писано, Соня? Ведь, кажись, он и по имени тебя тут не зовет? Мало ль кому наш брат такие-то писульки пишет…

Софья закрыла лицо руками, и наступила тишина. Лунный свет переместился в сторону кресла, Мартемьянов отодвинулся от него. Софья не заметила этого маневра, хотя уже и отняла руки от глаз, и молча смотрела на пол, туда, где лежали брошенные ею бумаги. Изумленно думала: почему она не чувствует ни гнева, ни ненависти, ни отвращения – всего того, что разрывало ее во время спектакля? В душе остались только пустота и смертельная усталость.

– Зря документ-то порвала, Соня, – наконец сказал Мартемьянов. – Рви не рви, а дело сделано: Грешневка все едино твоя теперь.

– Я не приму.

– Так и я назад взять тоже не могу: бумаги обстряпаны, твоя она. Хочешь – продай, хочешь – подари. Когда ехать-то думаешь?

– Куда? – спросила Софья, подняв голову. – Куда мне ехать, Федор Пантелеевич?

– Куда? – удивился он, вставая. – Да под Смоленск! К Черменскому своему! Нешто не на крыльях полетишь теперь, матушка моя?!.

Софья услышала, как дрогнул его низкий, тяжелый голос. Почему-то подумала, что ему ничего не стоит убить ее одним ударом кулака. И снова словно со стороны услышала собственные слова:

– Шутишь, Федор Пантелеевич? Я? К нему? После того, как полгода в твоих камелиях жила? После того, как ты меня… как девку продажную…

– Он тебя всякой возьмет, – убежденно произнес Мартемьянов.

– Возьмет?.. – повторила Софья, отворачиваясь к окну. – Не знаю. Может, и возьмет, да только я-то не возьмусь… Из купеческих содержанок в дворянские жены – такого даже в романах не напишут. Погубил ты меня, Федор Пантелеевич. Поиграл – и выбросил…

– Я – выбросил?! – загремел вдруг на весь дом Мартемьянов. – Я – поиграл?!. Соня!!! Да ты что говоришь такое! Да я за тебя грех на душу взял и еще сто возьму! Не задумаюсь даже! Коли нужда бы была – убил бы его, Черменского твоего! Об одном жалею – письма эти растреклятые не спалил сразу же! Не попадись они тебе в руки…

– Да, – спокойно подтвердила Софья. – Жаль, что не спалил. Может, лучше было бы.

– Прости меня, Соня, – хрипло выдавил он, отворачиваясь к стене.

– За что, Федор Пантелеевич? Ты ведь не жалеешь ни о чем.

– Не жалею, – согласился Мартемьянов.

– Сам говорил – убить за меня можешь…

– Говорил. И убью.

– Может, меня и убьешь? – вдруг спросила Софья, поднимаясь и подходя к нему. – Вот я сейчас встану и пойду от тебя куда глаза глядят… а ты догони да убей меня. У тебя денег много, ты от суда откупишься… А мне легче станет.