Уильям Локк - Сумерки жизни

— Это сохраняет им тепло, но не может предохранить от возможности заблудиться, — доказывала Фелиция.

— Ну, какое это может иметь значение, если вы и собьетесь несколько с дороги, когда ноги ваши крепки, а кровь бурно переливается по телу? — сказал он весело.

— Но ведь юное сердце может заблудиться, — настаивала Фелиция.

— Я не хочу с вами препираться в логике милая барышня. Я хочу внушить вам, что молодость — чудесная вещь и сама по себе составляет счастье. По-видимому, есть что-то соблазнительное в стремлении просветить того, кто не хочет просветиться. Увы! Как прекрасно было бы снова очутиться в 33-х летнем возрасте!

— Тридцать три года! Ну ведь это уже старость.

Он посмотрел на нее со смешанным чувством грусти и радости, наклонив голову в одну сторону.

— Для вас я думаю, это так. Я забыл об этом. Для меня это полный расцвет жизни мужчины, когда весь мир у его ног. Позже он начинает замечать, что мир ему доходит до плеч. Но в тридцать три года… Я думал о Рейне. Это его возраст.

— Получили вы от него письмо? — спросила Фелиция после продолжительной паузы.

— О, да. Он никогда не оставляет меня долго без вестей о себе. Нас ведь только двое.

— Вы, видно, очень привязаны друг к другу, — заметила Фелиция.

— Я горжусь своим сыном, моя милая, а он настолько глуп, что гордится своим бедным старым папашей.

Голос его вдруг стал очень мягким, и он заговорил с простодушием, свойственным старикам. Глаза его устремились вдаль, а блеск их затуманился удивительной дымкой нежности. Фелиция была тронута и почувствовала сильное влечение к нему. Образ ученого с глубокими знаниями заменился представлением о старике, опирающемся на сильную руку своего сына. И мужественная сила сына росла по мере того как исчезала она у отца.

— Немного найдется людей, — продолжал он задумчиво, — которые пожертвовали бы своими рождественскими каникулами и протащились бы весь этот путь исключительно затем, чтобы повидаться с таким старым немощным существом, как я.

Фелиция выглянула в окно, но снег уже перестал.

— Его отсутствие должно быть для вас весьма чувствительно.

— Да, постоянно. В Оксфорде мы много времени проводим вместе. Из своего дня он, по крайней мере несколько минут уделяет мне всегда.

— Как это хорошо с его стороны! А для вас это, вероятно, чудесно.

— Великое счастье… да, великое счастье!

И он, стоя рядом с Фелицией, с заложенными за спину руками, выглянул в окно и также ничего не увидал. Чары задумчивости веяли над обоими и невольно сближали их.

— Такое нежное сердце, — ронял слова старик. Так необычайно чуток.

— О как будто способен понять всякого.

— Да, это манера Рейна… он заглядывает дальше внешности. С тех пор как он уехал, мне очень грустно.

— Да, — подтвердила Фелиция нежно.

— И я постоянно жажду его.

— Как и я! — вырвалось у Фелиции.

Тон ее внезапно заставил очнуться старика. Его глаза засветились мыслью, как темный театр сразу заливается светом. Девушка встретила их, отступила на шаг перед их блеском и съежилась, как будто свет исследователя обнажил ее душу.

Она едва ли сознавала то, что сказано. Трепетное мгновение. Нельзя ли поправить промах? Она выдержала отчаянную борьбу. Если бы не появились слезы победа осталась бы за ней. Но они хлынули потоком и она резко отвернула голову, сгорая от стыда.

Старик положил свою тонкую руку на ее плечо и наклонился, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Моя милая девочка… мое бедное дитя! — произнес он ласково, гладя ее по плечу.

Как она не сжималась, она все же чувствовала нежность его прикосновения. Отстраниться от него — значило бы оттолкнуть его. Но это прикосновение усиливало ее волнение. Она не в состоянии была говорить и только плакала, ясно сознавая, что каждая секунда молчания и каждая слеза являются источниками, из которых все более и более просачивается ее тайна.

— Рейн знает? — шепотом спросил старик.

Гут она быстро обернулась, ее темные глаза сверкнули и она обрела дар речи.

— Он знает? Что он знает? О, вы ни за что не должны говорить ему… никогда, никогда, никогда! Он подумает… а для меня это было бы невыносимо, хотя мы больше не увидимся. И, пожалуйста, мистер Четвинд, не думайте, что я что-то сказала вам… я этого не говорила. Конечно, я чувствую его отсутствие… как и всякий другой.

Фелиция понемногу подвигалась к двери, желая скрыться. Старик следовал рядом с ней.

— Простите меня, дорогая, — заявил он, и улыбка скользнула по его губам. — Я был нескромен и сделал неверное замечание. Рейн такой славный, что мы все чувствуем его отсутствие… одинаково.

Она взглянула на него. Улыбка бледно отразилась в ее глазах. Через минуту она была на лестнице, мчась к себе в комнату, чтобы успокоиться.

Старик, предоставленный самому себе, раскрыл дверцу печки, пододвинул стул и протянул свои руки к огню.

— Луи Четвинд, — сказал он самому себе — ты ничто иное, как старый дурак.

Этот инцидент никогда ими больше не упоминался, но когда они после этого встречались, то всегда казалось, что они о нем думают. Вначале Фелиция робела, чувствовала, что краска заливает ее лицо, когда лучистые глаза старика устремляются на нее. Но ее невольное признание пробудило великую нежность в его сердце. Как бы там ни было, он всегда с грустью думал о возможности для Рейна жениться, хотя неоднократно уговаривал его это сделать. До сих пор он занимал первое место — или думал, занимает его что в данном случае одно и то же — среди привязанностей Рейна, и он не мог уступить этого места без боли. Да и не встречал он женщины, которая достойна бы была Рейна; в этом не было сомнения. Если бы он мог только подобрать для него равную ему жену, уступить это место было бы не так тяжело. Но Рейн будет сам выбирать. Это делают даже самые нежные сыновья… один из предрассудков, вытекающих из самого представления о подобных делах. Теперь признание Фелиции и его собственное отношение к ней внушили ему удачное решение этого щекотливого вопроса. Почему бы Рейну не жениться на Фелиции?

Он пытался выбросить из головы эти мысли, когда рассудок ученого говорил ему, что следует заняться разбором обвинительного приговора Кальвина против Сервета и перебрать ученые сочинения Безы. Но он успокаивал себя тем, что занят философским исследованием. Он раскладывал его на ряд силлогизмов. Молодые девушки не влюбляются в мужчину, если он не дает им для этого достаточного основания. Фелиция влюблена в Рейна. Следовательно, он дал для этого достаточное основание. Далее честный человек не дает подобных оснований девушке, если не любит ее. Рейн честный человек. Следовательно, он ее любит. А это было весьма утешительно; и не будь у него тревожной неуверенности в правильности его первой посылки, он уже не раз писал бы об этом Рейну. Невзирая, однако, на ложность этой посылки, он продолжал плести свою стариковскую романическую ткань, воображая Фелицию замужем за Рейном, и с великой радостью уступал ей свое первое место. Дело в том, что он хотел занимать второе место в сердцах обоих, что в согласии с простой арифметикой равносильно первому месту в сердце одного. И когда он все это окончательно скомбинировал в своем уме, он отверг ту мысль, которая предварительно мелькала у него в голове, и открыто выражал полное удовольствие по поводу своего такта и проницательности. Таким образом, расположение, которое он питал к Фелиции, развилось у него в более нежное чувство, присутствие которого она не могла не заметить, хотя и оставалась в полном неведении о его источнике.