Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей

— А еще возле тебя я иногда вижу молодого воина с глазами цвета янтаря и шрамом поперек щеки, он смотрит на тебя и что-то, улыбаясь, шепчет.

— Что он шепчет? — резко спросила Горлунг, еще не веря, что это Яромир.

— Не знаю, он не по-нашему, — виновато улыбнувшись, сказала Дида.

Горлунг всё также удивленно смотрела на младшую дочь. Неужели она молвит правду? Это никак не укладывалось в её голове. Это слишком редкий, почти не встречающийся у смертных дар, неужели её дочь им владеет? Милая Фригг, за что ты так её наказала? Как же сможет Дида жить среди живых с такой ношей непосильной для её слабых плеч?

— Дида, почему ты никогда мне этого не говорила, это очень редкий дар, он дается лишь немногим, — спросила Горлунг.

— Ингельда бы обиделась на меня, она так хочет быть лучшей, — опустив голову, ответила Дида.

В этом была вся Дида, она думала обо всех, кроме себя. Горлунг печально вздохнула и подумала, что для одного дня слишком много потрясений. Она посмотрела на склоненную голову дочери и тяжело вздыхала. Почему её дочери не такие, как она, не такие, как Рагнар. Почему? Ей так тяжело с ними, такими разными и в чем-то похожими. Оказалось, что обе они отмечены богами, только это не метка радости и счастья, а скорее знамение тяжелого пути.

Со временем Горлунг смирилась с тем, что Дида видит покойных и даже перестала ловить себя на мысли, что, может быть, младшая дочь безумна. Ингельда перестала разговаривать с Горлунг и лишь отворачивала голову при её появлении. Однажды Дида сказала Горлунг, что Ингельда тайно встречается с Веремудом в кладовой.

Чем заканчиваются такие встречи, Горлунг знала слишком хорошо, ей сразу вспомнились Прекраса и Рулаф, поэтому она велела запирать снаружи на засов покой дочери и приставляла к дверям хирдманна. После этого Ингельда прокляла её.

В один из зимних дней, когда Горлунг с Дидой сидели в ткацкой, та тихо сказала ей:

— Матушка, вот тот воин со шрамом опять появился.

— Где? — нервно оглядываясь, спросила Горлунг.

— Вот же рядом с тобой, — и Дида показал ей на пустое место справа от неё.

Горлунг посмотрела на место, где, по словам Диды, стоял Яромир, но ничего не заметила, только как будто холоднее стало или же так ей казалось от волнения. Она зачаровано смотрела на лицо дочери, то, казалось, засветилось изнутри, глаза стали огромными, пугающими. Дида смотрела в пустоту неотрывно, даже не мигая, и это пугало её мать.

— Что он говорит, Дида, повтори, я пойму, — гулко попросила Горлунг.

И Дида, коверкая славянскую речь, сказала несколько слов, что навсегда изменили мир Горлунг:

— Одна ты меня и помнишь, светлая княжна, видимо, и в правду мил я тебе был. Отпусти меня, устал я метаться в подлунном мире, не держи меня своими мыслями.

— Как же я могу не помнить о тебе, Яромирушка, как? — грустно сказала Горлунг по-славянски.

— Не могу я больше так, светлая, отпусти…

Ни слова не сказав Диде, Горлунг выбежала из покоя, подобрав полу длинного одеяния, она ворвалась в свою одрину. Достав из сундука старый оберег Яромира, Горлунг до боли сжала его в руке. Значит, он всегда был рядом с ней, выходит, всё это время, когда она пыталась его забыть, втянуться в рутину жизни без него, Яромир был совсем недалеко. Горлунг смотрела на его оберег и понимала, что отпустить душу торинградского красавца не в силах. Когда-то давно она запрещала себе думать о нем, но из этого ничего не вышло.

Она выбежала за ворота Ранхейма и бежала через лес, который всегда встречал её словно родную. В голове стучали слова Диды, отпустить не может она его, не под силу ей. Сколько лет она хотела его забыть, но не могла. Не было сил у Горлунг на это, её любовь к Яромиру была сильнее разума, сильнее веры, сильнее её самой. Чем заслужил он такую безоговорочную любовь, такое слепое обожание, Горлунг не знала. Видимо, сама Фрея покарала её, прокляла, послав эту рвущую на части страсть к Яромиру. Страсть, что не прошла с годами, не стерлась от повседневных забот, нет, она лишь ярче разгоралась в груди, каждый день, ища доказательства напрасности бытия без Яромира.

Сколько солнцеворотов Горлунг убеждала себя, что забыла Яромира, не помнит его таких теплых глаз, золотистых волос, ленивой улыбки, жарких поцелуев? Много, бесчисленно много лет и зим. Но она помнила, ругала себя, кляла, но помнила всё это.

Горлунг внезапно остановилась и увидела, что стоит посредине вересковой пустоши, ветер колыхал еще голые ветки вереска. Что её жизнь? Что она стоит? Ничего. И не станет её, всё будет так же, ветер, все так же будет дуть на этой вересковой пустоши. Всё будет так же, лишь не будет больше её терзаний, мук, страхов, ничего не будет.

Внезапно Горлунг четко осознала, что счастлива она была лишь короткое последнее лето своего девичества, там, в Торинграде, на Севере Руси. Когда в ней вопреки разуму теплилась надежда на счастье и любовь. Если бы Яромир был жив, всё бы было намного проще, ведь ей хватало лишь сознания того, что он есть, что он жив и, может быть, когда-нибудь придет за ней, чтобы забрать на века. Пускай, она понимала, что этому не бывать и что Яромир её не любит, но разве это мешало ей надеяться на чудо и милость богов? Нет, не мешало.

Горлунг вспомнилась Суль, твердившая, что высший удел женщины — быть женой конунга и иметь власть над людьми. О, у Горлунг было больше власти, чем ей хотелось, но почему-то она уже давно перестала её радовать.

Ветер сбивал крошечные снежные покрывала с веток вереска и наклонял их к земле. Он же растрепал волосы Горлунг, и они окутывали её черным плащом. Пустошь огласил её хриплый смех. Горлунг осознала, что была плохой ученицей Суль, плохой дочерью, плохой ведьмой, плохой женой и Карну, и Олафу, плохой матерью, что не научила Ингельду нести свой дар во благо и не разглядела дар у Диды. Она ничего не сделала в своей жизни из того, что должна была совершить. Всё пустое, есть лишь один ветер, что дует среди вереска и сбивает её с ног.

Горлунг не вернулась в Ранхейм, её замерзшее тело нашли спустя несколько дней в большом, разросшемся кусте вереска, в руке она сжимала кусочек железа с непонятным хирдманнам символом. Хоронили её с почестями, как и положено жене одного из самых богатых конунгов Норэйг. Над её мертвым телом плакали лишь Дида и Прекраса, Олаф стоял и молча, глядел на женщину, что исковеркала ему жизнь, Рагнар, как и подобает мужчине, прощался с той, что заменила ему мать, молча, шепча лишь про себя слова печали и тоски. Ингельда и Веремуд стояли, счастливо переглядываясь между собой, вот и не стало последнего препятствия к их счастью. А Даг смотрел на мертвое тело дочери своего бывшего князя и думал лишь о том, что глупая она была эта женщина, странная, она сама себя сделала несчастной.