Светлана Лубенец - Выпускной роман

– А в том смысле, – начал объяснение Ткачев, – что ты на виду у всего честного народа прокурлыкал всю перемену с Дергачихой!

У Дунаевского от вмиг накатившего бешенства потемнело в глазах. Он прижал Руслана к стене правой рукой, охнул от пронзившей ее боли, быстро сменил руку и прошипел однокласснику в ухо:

– Еще раз назовешь ее Дергачихой, убью!

– Как бы тебя не... – выдавил Руслан, но продолжить не смог, потому что в класс вошел историк Игорь Игоревич Гордеев. Олег вынужден был отпустить Ткачева, зло бросив ему:

– Потом договорим!

– А то! – кивнул Руслан.

Историк Игорь Игоревич был молодым и очень углубленным в свой предмет. Он считал историю важнейшей из наук. Он был искренне убежден, что именно незнание гражданами истории привело страну к тому, к чему привело, и изменить создавшееся положение могли исключительно люди с глобальным историческим мышлением. И он формировал у своих учеников глобальное историческое мышление всеми доступными средствами, как то: бесконечными проверочными и зачетными работами, тестированием на особых собственноручно изготовленных перфорированных листах и, разумеется, на персональных компьютерах, которые выбил у директора, сразив ее, как он считал, своим мощным интеллектом. Игорь Игоревич даже не догадывался, что на самом деле он взял директрису измором. Валентина Михайловна решила, что сопротивляться экзальтированному историку себе дороже, и, презрев недовольство остальных учителей, первым делом оснастила техникой кабинет Гордеева, чтобы спокойно сосредоточиться на решении других насущных проблем, в том числе и на добыче компьютеров в другие кабинеты школы.

На уроке в 11-м «А» Игорь Игоревич затеял тотальный устный опрос.

Отдельно надо сказать о любимой указке молодого историка. Это была длинная палка с острым кончиком, старинная, деревянная, с облупившимся в некоторых местах лаком, зато в других – отполированная пальцами педагога до янтарного цвета. Эта указка была многофункциональным предметом. Разумеется, именно ею историк тыкал в карты, в собственноручно начерченные на доске таблицы и диаграммы, а также в учебники нерадивых учащихся, не обнаруживших в параграфах особо важных подробностей исторической обстановки страны определенного периода. Острым кончиком указки Игорь Игоревич умудрялся вытаскивать малюсенькие лоскутки «шпор», которые, как известно, школьники во все времена умели прятать в самых неожиданных местах.

Более всего ученики Игоря Игоревича не любили, когда этим же самым острым кончиком любимой указки историк легонько тыкал в плечо отвечающего и презрительно цедил:

– Садитесь... неуд.

После первых же унизительных тычков в плечи школьный народ метко прозвал указку демократизатором, сравнивая этот способ ее употребления с действием милицейских дубинок. Соответственно, Игорь Игоревич и сам носил точь-в-точь такую же кликуху – Демократизатор. Ее даже никто не потрудился укоротить для удобства, ибо она уж очень точно подходила Гордееву. Историк знал, что он Демократизатор, и гордился этим, поскольку о происхождении прозвища не догадывался. Игорь Игоревич считал, что его так называют за широкие демократические взгляды и общую лояльность. Конечно, правильнее было бы называть его Демократом, но что взять с недообразованных несовершеннолетних!

Так вот на этом самом уроке, куда явились сильно взвинченные Дунаевский с Ткачевым, Демократизатор очень активно пользовался своим демократизатором. Он провозглашал вопрос и неожиданным легким уколом в плечо призывал кого-нибудь к ответу. Одиннадцатиклассники отвечали бойко и весьма прилично. Историю, как и самого Игоря Игоревича, не любили, но изо всех сил зубрили, чтобы не связываться с обоими демократизаторами.

Олег Дунаевский чувствовал себя не в своей тарелке. Он не мог сосредоточиться на истории, потому что из головы никак не шло презрительное «Дергачиха», брошенное Ткачевым, реальным пацаном и старым другом. Что он хотел этим сказать? Что Юля на самом деле не такая уж и Юля, а именно Дергачиха, в чем каждый из парней их класса уже имел возможность убедиться? А может быть, это означало что-то еще более ужасное и отвратительное, что даже и в голову-то прийти не может? Дожидаться перемены Олег был не в силах. Он осторожно, чтобы не производить излишнего шума, оторвал полоску от последней страницы тетради по истории, неловкими после гипса пальцами написал Ткачеву: «Что ты имел в виду?» – и передал Томке Рогозиной, которая сидела сзади него как раз перед Русланом. Демократизатор в это время увлеченно тыкал указкой в другом конце класса. Ткачев довольно быстро сварганил ответ, и Олег сумел очень удачно устроить уже развернутую записку между тетрадкой и учебником, но прочитать не смог. Демократизатор, непонятным образом материализовавшийся у стола Дунаевского, ловко, как бабочку на иголку, наколол записку на тонкий щуп своей указки и потянул к себе. Олег не мог позволить, чтобы историк прочитал сообщение Ткачева, а потому схватился рукой за ненавистный демократизатор, сдернул с его кончика записку, положил в карман джинсов и взглянул в лицо учителю. Игорь Игоревич был бледен. Слегка разжав тонкие бескровные губы, он тихо, но четко сказал:

– Дунаевский, верните записку.

Олег покачал головой.

– Я повторяю: верните записку! – уже громче произнес педагог. На его щеках проступили красные пятна. Демократичный Демократизатор не привык к непослушанию.

Олег еще раз безмолвно покачал головой.

Игорь Игоревич покраснел уже всем лицом и рявкнул, что позволял себе только в исключительных случаях:

– Немедленно сюда записку или...

Учитель сделал паузу после «или», потому что еще не очень четко представлял, что сделает, если строптивый ученик так и не отдаст ему то, что он требует.

– Или что? – в полной тишине спросил Олег.

– Или вы, Дунаевский... – И историк сильней, чем обычно, ткнул Олега в плечо еще побаливающей руки своим демократизатором.

Педагог не договорил. Во-первых, потому, что так и не смог придумать достойного наказания нарушителю дисциплины, а во-вторых, случилось нечто непредвиденное и, казалось бы, совершенно невозможное. Дунаевский медленно встал со своего места, вырвал из рук историка демократизатор, легко переломил его о колено, бросил обломки на пол, спокойно, будто ничего особенного не случилось, сгреб учебные принадлежности в рюкзак, громко вжикнул его «молнией» и вышел из класса.

Конечно, охранник, неусыпно бдевший у дверей школы, на улицу Олега не выпустил бы, но старшеклассники на то и были старшеклассниками, что знали родную школу, как свои пять пальцев. Дунаевский быстрым шагом отмерил несколько коридоров и вышел на школьный двор из каморки, в которой уборщицы хранили швабры и ведра. Олег нисколько не удивился, когда довольно скоро его догнал Ткачев.