Екатерина Коути - Заговор призраков

Спуститься в Ливанский круг, как назывался этот участок кладбища, было все равно, что шагнуть в осушенный ров. Узкая дорожка, по обе стороны которой высятся портики с наглухо закрытыми дверями, а если поднять голову, виден ствол кряжистого кедра. Там, вверху, лай собак и крики детей, гоняющих обруч по колкой от инея траве. Внизу – влажная стылая тишина, как в погребе.

Агнесс пришлось несколько раз пройтись по кругу, прежде чем она прочла нужную фамилию над одной из дверей. Лавиния Мелфорд, в девичестве Брайт. Агнесс стояла перед ее склепом, как, наверное, замерла бы у дверей ее особняка – закусив губу, не зная, что сказать. В иллюстрированных журналах ей попадались гравюры с обнимающими надгробия девами, но она не была уверена, что имеет право на столь пылкое изъявление чувств. Было бы Лавинии приятно, если бы она преклонила колени у ее гробницы? Кто знает, ведь Лавиния была переменчивой, как ветер – во всем, кроме одного.

– Спасибо, – начала она, переминаясь неловко, словно произносила тост в незнакомой компании. – Когда я была голодна, ты накормила меня, когда я дрожала от холода, ты согрела мне воды, когда нуждалась в утешении, у тебя нашлись для меня правильные слова, а когда я оступилась, твое наказание не было даже вполовину таким суровым, какое я заслуживала. Ты была права, Лавиния, мне следовало ценить то, чем одарила меня судьба. Я не послушалась тебя и упустила свое счастье.

Слова клубились у ее лица теплым белым паром, но быстро растворялись в морозном воздухе.

– Жизнь кажется мне похожей на огромное разбитое зеркало. Вроде бы в каждом осколке отражается все то же самое, но немного иначе, как будто в искаженном виде. Вытащи мы другие осколки, Лавиния, и, быть может, все сложилось бы по-другому. Мы могли бы стать лучшими подругами – или никогда бы не встретились. Но мы… мы вытащили какие-то неправильные осколки… и вообще все, все неправильно! Так не должно быть! – Отчаянный крик вспугнул ворон, рассевшихся на ветвях кедра, и в их рассерженном карканье потонули ее всхлипы: – Ни одна история не должна заканчиваться… вот так.

Промокнув слезы бахромой шали, Агнесс вытащила из кармана записную книжку, между листами которой был заложен засохший цветок. Когда-то он выпал из дневника Чарльза – как давно это было, словно бы годы назад! Алые лепестки выцвели, стебель истончился до нитки, но так жалко расставаться с последней наперстянкой, ведь ничего больше не осталось в память о Джеймсе. Подцепив цветок окоченевшими пальцами, Агнесс просунула его в щель под кованой дверью.

– Я не знаю, где ты, но, наверное, тебе там лучше, чем здесь. Иначе ты пришла бы ко мне, правда? Как все те, кто не обрел покоя. Но если тебе что-то понадобится, приходи, ты ведь знаешь, где меня найти. Я отправлю тебя туда, куда ты захочешь попасть. Я медиум. Я помашу тебе вслед.

Она встала, отряхнув землю с колен, и, пока шла по Ливанскому кругу, слышала тихое шуршание за спиной, а когда чуть обернулась, уловила краем глаза разноцветную рябь. Из-под двери пробивались тугие зеленые стебли, и ползли вверх, цепляясь за щеколды и петли, и вспыхивали алыми огнями. Но эта сцена была слишком личной, принадлежавшей только Лавинии, и Агнесс не смела долго ее разглядывать.

Куда же теперь податься, задавалась вопросом девушка, пока подпрыгивала на сиденье кэба.

Ее возвращение из Вест-Вайкомба было окутано туманом, и когда Агнесс пыталась восстановить события, память заедала, как ящик стола, и не желала являть свое содержимое. Первым четким воспоминанием было пробуждение в доме Линденов. Спальня была нетопленой, да и сам дом стал чужим, с гулким насмешливым эхом на лестнице, с запахами восточных сладостей в гостиной, от которых накатывала тошнота.

Наскоро собрав то, что она считала своим, Агнесс на цыпочках выскользнула из дома и поехала по тому единственному адресу, который пришел ей на ум. Мистеру Рэкренту не понадобилось много времени, чтобы пересчитать те шиллинги и пенсы, которые чудом оказались в одном из ее карманов. Оценив ее финансы, домовладелец предложил сдать «интерьер не самый изысканный, зато комфортабельный, с прислугой и столом». Означенные апартаменты располагались в недрах Уайтчапела, но Агнесс была согласна на любую конуру, лишь бы ей дали выплакаться вволю. Сколько она провалялась в чердачной комнатушке, прячась от сквозняков под дырявым одеялом, девушка в точности не помнила, но, судя по тому, что успели пройти ее ежемесячные недомогания, не менее недели. А слезы никак не заканчивались, словно лондонская сырость наполняла ее глаза влагой. Возможно, она пролежала бы так до конца года, если бы за завтраком на глаза ей не попался тот самый некролог.

Визит на кладбище подействовал на нее неожиданным образом: разрозненные мысли сложились в общую картину, и ей стало понятно, что же делать дальше. Она должна почтить память Джеймса и Лавинии, пусть та и не стала ее подругой. Ей предстоит облечься в траурное платье, которое сменит только на саван, потому что радость ушла из ее жизни, ушла безвозвратно, и нет нужды это отрицать.

Агнесс запустила руку в карман, но он был возмутительно пуст, а за взмах ресниц ей не продадут даже черную ленту на капор.

Вздохнув, она дотронулась до груди, нащупывая подарок селки. Согретые теплом ее кожи и оттого казавшиеся живыми, жемчуга перекатывались, не даваясь в руки – предчувствовали, какая участь их ждет. Девушке не сразу, но все же удалось снять ожерелье. Оно едва помещалось в озябших ладонях, вскипало морской пеной.

Жемчуг – к слезам, напомнила себе Агнесс. И разве не для того Ронан оставил ей этот дар, чтобы она, при нужде, оплатила себе обратную дорогу в мир людей? Чтобы жить среди них теперь, ей понадобятся деньги на траур. Черный цвет сотрет улыбки с лиц прохожих и притупит остроты, окутает ее коконом, в котором останется место лишь для двоих – для нее и ее скорби.

В последний раз Агнесс поднесла ожерелье к уху. Крик чаек, шуршание волн о гальку, а вдалеке – отрывистые гортанные звуки, но ничего из этого уже не занимало ее. Если рядом нет Джеймса, Третья дорога покажется такой же унылой, как первые две.

«Я так и не сказала, что люблю его. Он меня не услышал».

Ссудную кассу пришлось искать долго. Агнесс робела, приставая с расспросами к прохожим, и говорила так тихо и сбивчиво, что те быстро теряли терпение. Озвучивать просьбу чуть громче было стыдно. В детстве она часто сопровождала мать к ростовщику, когда та носила закладывать свой корсет, который выкупала, как только приходило вспомоществование от лорда Линдена. Агнесс закрывала лицо фартучком, если мама и приказчик вступали в жаркий спор по поводу степени поношенности корсета. Когда же предметом дебатов становилась шнуровка, девочка лезла под прилавок. Из этого убежища ее сразу же извлекала мать, дабы Агнесс послужила ростовщику немым укором и он надбавил несколько пенсов.