Екатерина Оленева - Красный цветок

Я до сих пор помню, как открывался беззубый черный рот.

— Гори огнем!

К раскиданному хворосту полетели факелы.

Я не могла поверить, что это — конец. Сердце билось, душа — надеялась. Тело, молодое, полное сил, не желало сдаваться.

Только когда дым накрыл густым облаком, я поняла: никто не пощадит, не спасет. Мы умрем лютой, жуткой, мучительной смертью. Животный ужас вытеснил все: любовь, чувство собственного достоинства, милосердие, веру в богов и в посмертье. Крик смертельно раненого зверя устремился в небо.

Огонь взлетел, обретая полную силу. Мир скрутился, съежился, словно конфетный фантик, многоцветный и пустой. Осталась боль: лютая, злая и яростная. Огненные ручьи текли и плясали, прорываясь в легкие, сплавляя кожу, мышцы, сухожилия. Меня разрывало на части, в каждую разорванную клеточку впивались тысячи жадных плотоядных зубов. Я больше не боялась смерти. Из пучины страданий она виделась единственным спасением.

Я звала смерть, как избавительницу. Но она, стерва, не торопилась. Я продолжала гореть, чувствовать, страдать.

Я возненавидела простонародье и чернь, заставивших меня пройти через страшное воплощение Света — огонь.

Первым, что пришлось увидеть, придя в себя, было тело матери. Почерневшие глазницы сочились сукровицей. На лоснящемся, совершенно лысом, будто наполированном черепе лишь кое-где пружинками топорщились редкие волоски — жалкие останки прекрасных, густых кос, — предмет зависти многочисленных соперниц.

Ветер студил горячую кожу, ласково перебирал волосы, сдувал со щек слезы.

В воздухе медленно оседали сажа и пепел.

Пока я поднималась на ноги, люди в немом ужасе наблюдали за этим простым процессом, словно зачарованные.

"Ведьм" жгли часто. Куда реже им удавалось пережить смерть.

Ярость, белая и праведная, боль, горячая, бездонная, всепожирающая обернулись магическим огнем. Он послушно пошел к рукам, словно выдрессированный пес к хозяину. Обращенное в бичи пламя, летело, врезалось в тела недавних палачей, заставляя их обугливаться. Один за другим люди рассыпались черным пеплом, кружащимся в воздухе.

Струи-бичи взлетали и били до тех пор, пока не осталось ничего, кроме выжженной земли да высокого равнодушного неба.

В тот день я все-таки умерла.

Придет время, и я вновь вспомню колыбельные песни, что пела мать на ночь. Её нежный голос. Серый лес у подножья пригорка, на котором стоял пансион, где мне "посчастливилось" жить. Вспомню нас, двух серых мышек, затерявшихся в большом лабиринте безжалостного города.

Две искорки в костре. Две капельки в бесконечном жизненном море.

Из небытия меня вырвало знание о том, что кто-то находиться рядом. Я села, с недоумением оглядываясь вокруг. Тяжелое небо, готовое разродиться дождем, ни о чем мне не говорило. Как я оказалась на черном обожженном пустыре, кто я — я не могла вспомнить. Во рту было сухо, горло саднило, голова болела.

Обнаженная, словно в День Страшного Суда, я поднялась, дрожа. Ветер тоскливо гремел цепями на столбе. Большая черная ворона, прогуливающаяся на тонких ножках, заметив подозрительные, с её точки зрения, движения, вспомнила, что она, как-никак, птица, возмущенно махнула косыми крыльями и улетела, оставляя меня в одиночестве.

Кое-как доплетясь до кирпичной коробки дома, я толкнула дверь. Взгляд выхватил из липкой темноты шаткую лестницу, убегающую вверх, скалящуюся многочисленными острыми ступеньками. Навстречу поднялся ужасный смрад. Стараясь не обращать на него внимания, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту, я поднялась по лестнице с облезлыми перилами на второй этаж, где столкнулась с худеньким щуплым подростком.

Парень, выхватив нож, направил его в мою сторону и замер, как гончая перед прыжком, приготовившись отразить нападение. Острие лезвия слегка вздрагивало, скорее пугливо, чем кровожадно.

— Девочка, ты кто? — напряженным шепотом спросил он.

Я молчала, не зная, что отвечать.

— Хоть голос, что ли, подала бы, — проворчал паренек, — а то не знаешь, взаправду ли живая, или мертвяк?

— Я живая.

Мальчишка медленно опустил нож, не отводя настороженного взгляда:

— А почему ты в таком виде? Прикройся, — бросил он мне через плечо, поняв, что ответа от меня так и не дождется.

Пока я пыталась найти одежду, парень болтал:

— Ты как сюда попала-то? Я тут добрый час околачиваюсь. Пока вот не встретил ни одной живой души. Все словно повымерли. Прислушайся. Слышишь? — Атмосфера была гнетущей. — Чертовщина какая-то, — пробормотал паренёк. — Дело тебе говорю, дивчина. Чертовщина. Посуди сама: всего один труп, в комнате, что напротив. А спиной ощущаешь легион духов. А уж смердит! — Мальчишка наморщил нос. — Нужно поскорее отсюда тикать. В таких местах, как это, нельзя оставаться после захода солнца.

Сгущающиеся сумерки обостряли предчувствие опасности и надвигающейся беды, заставляли ускорять шаг. Мы довольно быстро прошли через поле и, обогнув чахлый, грозивший превратиться в сухостойник, перелесок, миновали черту, отделяющую пригород от городской окраины.

На улице не светилось ни огонька. Насупившиеся двух-трех этажные здания, налепленные одно на другое, с окнами, наглухо закрытыми ставнями, напоминали ратное воинство в полных доспехах с опущенным забралом.

Свернув с прямой, как стрела, улицы, мы подошли к задыхающейся речушке, походившей на сточную канаву. В воздухе держались тяжелые миазмы прорванной канализации. Мосток, перекинутый с берега на берег, когда-то тонкий и ажурный, состарился и истончился.

— Зачем мы сюда пришли? — осведомилась я, недовольно рассматривая кожуру с какого-то экзотического фрукта, плывущую по гнилостным стоячим водам.

— Хочу утопить в нечистотах одну надоедливую девчонку, — хмуро ответил паренек.

— Хоть накормил бы, что ли, перед смертью, — буркнула я, усаживаясь на одну из каменных ступеней, спускающихся к затхлой, грязновато-зелёной мути.

Мальчишка присел рядом, достал из заплечного рюкзака корку хлеба и протянул её мне. Я её быстренько проглотила, игнорируя неаппетитные канализационные запахи.

— Мы кого-то ждем? — Поинтересовалась я, поняв, что пауза рискует затянуться.

— Ждем, — отрезал паренек таким тоном, что пропадало всякое желание развивать беседу.

Разговаривать не было ни сил, ни желания. Клонило в сон.

Казалось, я всего на мгновение прикрыла глаза. Последнее, за что пытался зацепиться ускользающий в сновидение разум, было журчание воды, что весело струилась по камешкам.