Рябиновая невеста - Ляна Зелинская

Но и так просто бросить тут монаха она тоже не может. А если он умрёт? Хорош будет подарок Тильде! Оставить с Торвальдом? Да он огреет беднягу топором по черепу, и вся недолга, и в болото скинет, а скажет, что тот сам ушёл. Нет, из Торвальда так себе лекарь.

Олинн вздохнула. Налила отвар в глиняную кружку и поставила рядом с раненым. Очнётся — будет ему, что попить, а ей пора. Она решила, что завтра с утра пораньше, прямо с рассветом, приедет и проверит, что тут и как. Придумает, что соврать в замке. Мало ли дел у неё в разъездах? А если до этого времени вернётся Тильда… Она потом задобрит как-нибудь старую вёльву. Но вряд ли та вернётся до серебролуния.

− Кто же ты такой? И как сюда попал? — спросила Олинн, разглядывая лицо раненого мужчины.

Он не старый ещё, средних лет или… Так и не поймёшь. Но совсем не красавец. Спутанные волосы до плеч, чёрные, густые. Бороду и усы видно, что когда-то стригли, и можно было даже контур угадать, но теперь всё спуталось. В волосах и бороде — еловые иголки, кусочки коры и засохшие цветы вереска. Расчесать бы… Широкоскулое лицо, густые тёмные брови, большой лоб… Глубокий старый шрам проходит по надбровной дуге, разрывая саму бровь наискось. Может, от меча? Но шрам очень старый…

И совсем он не похож на светловолосых, голубоглазых северян. Посмотришь на такое лицо и это могучее тело и подумаешь, что оно больше подошло бы берсерку[9], чем монаху. Или и вовсе колдуну. Про всякого черноволосого в Илла−Марейне думают, что в роду у него непременно колдуны.

− Что заставило тебя бросить всё, ходить по деревням и просить милостыню? — спросила Олинн, разглядывая на его шее металлический обруч — торквес[10].

Отец говорил, что король Гидеон велел отбирать у людей серебро, и лично бросал в горнило на переплавку. Не пристало монаху носить языческое украшение…

Хотя, торквес был не из серебра. Да и попробуй отбери у такого великана!

Она слышала, что по ту сторону Великой Эль король Гидеон посылает людей строить особые крепости — монастыри, куда сгоняет отдельно мужчин и женщин, заставляя служить истинному богу. Силой. Огнём и мечом…

Может, и с этим монахом обошлись так же? А может, он бежал сюда, чтобы спастись?

Почему−то эта мысль показалась ей самой разумной. Она пододвинула ближе к изголовью кружку с питьём, укрыла монаха оленьими шкурами и ушла, твёрдо решив, что завтра вернётся и узнает кто же он такой.

Следующим утром, едва забрезжил рассвет, Олинн уже выехала из замка. Мачеха — эйлин Гутхильда, встаёт позже, уже когда хлеб испекут, да и сегодня она собиралась в гости, так что отсутствия Олинн, наверное, не заметит. Замковые девушки с утра пораньше ушли по ягоды и грибы, благо погода хорошая. А Олинн сказала старшей экономке, что поедет в дальнюю ситту[11] проверить, как идёт заготовка рыбы, и может быть, даже там заночует. Проверять хозяйские запасы и угодья входило в её обязанности с тех самых пор, как замковый стивард[12] Тармол упал с коня и сломал ногу. Та срослась криво, и ездить на лошади для него стало сущей пыткой. А Олинн как-то подменила его на выезде. Помогла. И с пересчётом в верхних кладовых справилась так лихо, что Тармол пошептался с ярлом и замолвил за неё словечко. Чего такому таланту пропадать? Девчонка хоть ростом от горшка два вершка, а шустрая и смекалистая.

Так она и перекочевала из комнаты под крышей в башне на хозяйственную половину, поближе к старшей экономке Ульре. Та уже была подслеповата, маялась больными суставами и ходила медленно, словно гусыня, держась рукой за поясницу. И потому расторопная Олинн стала для неё настоящим подарком. Тармол научил её читать и писать, вести хозяйственные книги и учёт всего добра ярла Олруда: сколько сена заготовили, сколько шкур от звероловов, новые бочонки от бондаря, пенька, мёд, сколько ренты, сколько податей, долги, купчие, проверка кладовых. А сам вёл только учёт добычи, привезённой из походов ярлом. И Ульре тоже посылала её повсюду со своими поручениями: проследить за опарой, пересчитать дичь, посмотреть, начисто ли ощипали уток…

Потом ей выдали гнедого жеребца и Торвальда в помощь. Так что уезжать и приезжать в замок, она могла совершенно свободно. Даже сейчас, когда война дошла до самого Перешейка, Олинн могла и днями не появляться, главное, чтобы хозяйственная жизнь в замке текла своим чередом: вечером ставилась опара и на заре пёкся хлеб, сено заготавливалось, лосятина вялилась, и утиный пух был ощипан чисто−начисто. Мачеха за пухом следила особо. Очень уж любила спать на мягких перинах. И пух, чтобы чистый был, да воздушный, без пенька и кровинки. Не приведи Луноликая, воткнётся в хозяйский бок нечаянно попавшее перо из такой перины — всем достанется порки.

Хотя… мачеха ко всему придиралась, когда бывала не в духе. А последнее время она лютовала почти ежедневно. А всё потому, что война подбиралась к Олруду всё ближе и ближе, принося в замок тревожные вести…

Но Олинн всё успевала, уж такая она была − шустрая и сметливая. И даже единокровные сёстры − дочери эйлин Гутхильды, несмотря на неприязнь матери, любили её, совсем как родную. Им бы чураться полкуровку−бастарда, но старшая дочь ярла − Фэда, наоборот, все свои тайны поверяла только Олинн. Вот и сегодня с раннего утра, ни свет ни заря, прибежала в её покои поболтать о новостях с Перешейка. И новости эти были плохие: к войскам короля Гидеона всё прибывали и прибывали новые люди, и надежда у северян оставалась только на скорые дожди и туманы.

Олинн глянула на небо — ясное, ни облачка. Будто Луноликая и забыла о том, что пора ей идти на север. Кажется такой жары, как в этот год, в Илла−Марейне не было вообще никогда. Олинн посмотрела на стены крепости, даже плющ местами высох, побурел, и вода в Эшмоле упала так сильно, что русло заросло камышом да рогозом почти на треть.

На окне в комнате Фэды, которая выходила на реку, Олинн увидела привязанную к ставням