Айзек Марион - Тепло наших тел

Я сажусь у прохода, гляжу на мою коллекцию, сложенную на передних рядах, и издаю невольный хрип. Каждый раз, отправляясь в город, я приношу какой-нибудь сувенир. Головоломку. Рюмку. Барби. Вибратор. Цветы. Журналы. Книги. Приношу их домой и раскладываю по сиденьям, а потом часами разглядываю. М все спрашивает, зачем я это делаю. Не знаю ответа.

— Не… съем, — выдавливаю я, глядя Джули в глаза. — Я… не съем.

Она не сводит с меня глаз. Поджимает бледные губы. Показываю на нее. Открываю рот и тычу в свои кривые, окровавленные зубы. Качаю головой. Она прижимается к окну. Не понимает.

— Не съем, — со вздохом говорю я. — Я… за… щи-ща… ю.

Встаю и направляюсь к проигрывателю. Копаюсь в коллекции пластинок на багажных полках, достаю одну. Надеваю на нее наушники. Она все в таком же ужасе застыла на сиденье.

Включается пластинка. Фрэнк Синатра. Его голос едва звучит, доносится как будто издалека, как надгробное слово в осенней тиши.

Вчера… мы были молоды…

Я закрываю глаза и наклоняюсь вперед. Моя голова покачивается в такт музыке, слова заполняют самолет, растворяются в воздухе, и снова собираются у меня в голове.

И жизнь казалась такой новой… такой настоящей, такой простой…

— Защищаю, — бормочу я. — За… щищаю. Тебя.

Это было так давно… вчера…

Когда я открываю глаза, Джули переменилась в лице. Ужас отступил, она смотрит на меня, будто не веря своим глазам.

— Кто ты? — шепчет она.

Я отворачиваюсь. Встаю и выхожу из самолета. Ее растерянный взгляд провожает меня до конца коридора.

На парковке рядом с аэропортом стоит классический "мерседес"-родстер. Я вожусь с ним уже несколько месяцев. Первые недели я его просто разглядывал, затем наконец сообразил наполнить бак дебутанизированным бензином, который нашел в подсобке. Смутное воспоминание подсказало, как повернуть ключ, и, вытолкав иссохший труп хозяина наружу, я завел мотор. Но, как водить, я так и не вспомнил. Самая удачная попытка закончилась тем, что я задом выехал с парковки и воткнулся в стоявший неподалеку "хаммер". Иногда я просто завожу мотор и сижу в салоне, вяло опустив руки на руль, пытаясь оживить воспоминания. Не смутные ощущения родом из нашего коллективного подсознательного, а что-нибудь четкое, яркое, настоящее. Что-нибудь действительно мое — и я изо всех сил стараюсь выцарапать это из темноты.

Вечером я захожу к М. Он живет в женском туалете. Сидит перед телевизором, подключенным через удлинитель, и смотрит легкое порно, которое нашел в чемодане у какого-то мертвеца. Не знаю зачем. Эротика для нас — пустой звук. Наша кровь больше не бежит по венам, страсти не горят. Я не раз заставал М с его "подружками" — они просто стоят голые и смотрят друг на друга, а иногда трутся телами с усталым и потерянным видом. Наверное, это агония смерти. Отдаленное эхо мощного стимула, разжигавшего когда-то войны, вдохновлявшего на симфонии, выгнавшего человечество из пещер в открытый космос. Пусть М еще держится, но для всех остальных с этим покончено. Секс, когда-то такой же универсальный закон, как гравитация, теперь опровергнут. Уравнение стерто, доска сломана. В чем-то оно и к лучшему. Я помню нужду, ненасытный голод, правивший мной и всеми вокруг. Иногда я рад, что секса больше нет. Так меньше проблем. Но то, что мы потеряли главную человеческую страсть, лишь подытоживает все остальное. Все стало спокойнее. Проще. Самый верный знак, что мы мертвы.

Я смотрю на М с порога. Он сидит на складном железном стульчике, засунув кулаки между коленей, как школьник перед директором. Иногда из-под всей этой горы гниющей плоти проглядывает тот человек, которым он был когда-то, и в мое сердце словно игла втыкается.

— П… принес? — спрашивает он, не отводя взгляд от экрана.

Протягиваю к нему руки. В них — человеческий мозг с сегодняшней охоты, уже остывший, но все еще розовый и полный жизни.

Мы садимся на пол, вытянув ноги и упершись спинами в кафельные стены, и передаем мозг друг другу. Отщипываем по кусочку, каждый из которых — краткая вспышка человеческой жизни.

— Хоррр… рошо, — хрипит М.

В мозге заключена жизнь молодого городского солдата. Его существование — бесконечная вереница тренировок, приемов пищи и истребления зомби. Не особенно интересно, но М, кажется, нравится. У него непритязательный вкус. У меня на глазах его губы складываются в немые слова. На его лице сменяются эмоции. Страх, злоба, радость, похоть. Все равно что смотреть на вздрагивающую, поскуливающую во сне собаку — только сердце разрывается. Когда М очнется, все исчезнет. Он опять станет пустым. Мертвым.

Час или два спустя у нас остается крошечный розовый комочек, который забрасывает в рот М. Его зрачки расширяются — к нему приходят видения. Мозг кончился, но мне мало. Украдкой засовываю руку в карман и вытаскиваю комок величиной с мой кулак. Я берегу его для себя. Он не такой, как все. Особенный. Отщипываю кусочек и кладу в рот.

Я Перри Кельвин, мне шестнадцать лет, я смотрю на свою девушку, которая пишет что-то в дневник. У него черная потертая обложка, а внутри — целый лабиринт записок, рисунков, закорючек и цитат. Я сижу на диване с найденным в городе первым изданием "На дороге" Керуака и мечтаю жить в любое время, кроме нынешнего, а она лежит у меня на коленях и что-то яростно строчит. Мне интересно, я заглядываю ей через плечо. Но она смущенно улыбается и закрывает страницы.

— Нет. — И снова принимается строчить.

— О чем ты пишешь?

— Не ска-а-жу-у.

— Просто дневник или стихи?

— И то и то, глупый.

— А про меня там есть?

Она смеется.

Я обвиваю руками ее плечи. Она прижимается ко мне крепче. Наклоняюсь и целую ее в затылок. Пряный запах ее шампуня…

М внимательно смотрит на меня.

— Есть… еще? — цедит он.

М протягивает руку, чтобы я поделился. Но я не делюсь. Отщипываю еще кусочек и закрываю глаза.

— Перри, — говорит Джули.

— Чего?

Мы на крыше стадиона. Это место — наше убежище. Лежим на красном одеяле, расстеленном на белых стальных щитах, и щуримся в ослепительно-голубое небо.

— Мне не хватает самолетов, — говорит она.

Я киваю:

— Мне тоже.

— Не летать, понимаешь? Правда, папа и так никогда бы меня не отпустил в небо. Но все равно. Самолеты. Гул вдалеке, белые полосы… которые режут небо узорами… Мама говорила, получается очень похоже на такую детскую игрушку — "волшебный экран". Так красиво было.

Я улыбаюсь. Она права. Самолеты были красивые. Как и фейерверки. И цветы. Концерты. Воздушные змеи. Все эти роскошества, которых мы больше не можем себе позволить.