Марина Суржевская - Тропами вереска

Вою я редко, от силы раз в четыре луны. Раньше чаще случалось, а поначалу и вовсе что ни ночь — я на поляну… А потом свыклась, дел много. Набегаешься днем по лесу, то человеком, то зверем, уже и выть перехочется.

А сегодня вот накатило…

Вышла на полянку, упала на четвереньки, лицо к небу подняла. Месяц среди тучек покачивался, безмятежный такой, далекий.

И завыла. От моего воя звери охотиться перестали, по норам попрятались, птицы от испуга с неба попадали, тучи месяц спрятали, принца своего ночного. Даже звезды потускнели. Дух лесной в нору забился так глубоко, что и кротам не найти. Озера гладью зеркальной встали, а лес замолк, затаился, боясь ведьмин вой хоть шорохом потревожить.

Волки ушли подальше, потому как не могут вою моему противиться, подпевать начинают, а я этого не люблю. То ли выть, то ли песни петь. Вот и уходят серые подальше, боясь меня рассердить.

Выла не знаю сколько. Устала, да и охрипла. Поднялась и обратно пошла. А там… От увиденной картины я сначала опешила, а потом хохотать начала. Возле порожка моего стоял на коленях служитель. Свечи зажег, круг вокруг себя чесночный насыпал! И где взял только? Неужели с собой принес и припрятал? Знала бы, давно б в суп использовала. Святой водицей все окропил, солнце священное поверх сутаны выпустил и молитвы свои бормочет, к Атису взывает. Я его по кругу обошла, ухохатываясь. Смешно так стало. С утра мне горшки драил, а теперь молитвенником трясет. Сам бледный, но губы сжаты решительно.

— Сгинь, чудище! — бормочет.

Я бочком вокруг чесночной дорожки пошла, делая вид, что пройти не могу. А сама хихикаю. Мне что чеснок, что петрушка, что лепестки роз сушеные. Скука одна. Да и похолодало к ночи, а я без кожуха, так и захворать недолго. Так что, скривившись и устав куражиться, я сквозь чесночок ступила… Да отлетела на несколько шагов. Еще и об корягу стукнулась, да все горшки сверху попадали. Села, подол поправила, головой потрясла.

— Не пускает тебя, ведьма, слово светлого Атиса! — обрадовался служитель. — И чеснок заговоренный!

Я посидела, макушку почесала. Саяна с ветки смотрела — не захотела что-то на голову мою опускаться. Решила обождать. Тенька же, когда я вою, и вовсе под лавку прячется и сидит там до зари.

Снова двинулась к чесночной дорожке, присела, принюхалась. Знаю, что кончик носа у меня двигается, как пиявка, когда я запахи втягиваю. Он такой длинный, что даже я это вижу. Зато чувствительный. Запах обычный: чеснок толченый, розмарина чуток, чертополох от силы ведьминской и пыль амбарная… вот и все. Протянула руку осторожно, тронула пальцем. И снова ударило так, что чуть ноготь не слетел. А он хоть изгрызенный и грязный, но мне еще пригодится.

Встала, подол поправила.

— Так тебе, ведьма! Теперь ты у меня в служках побегаешь! — крикнул Ильмир. — Повяжу, и будешь все мои желания исполнять! На заре отведешь в Омут, поняла меня? Не одолеть тебе силу божию!

Я поскребла невидимую стену перед собой, раздумывая. Дела… Обошла по кругу, принюхиваясь, потом на четвереньки встала и по-звериному к земле пригнулась. Служитель на мои действия смотрел с ужасом, но молитвы уже в голос бормотал и руку на клинок положил, на всякий случай.

А я поднялась, ботинки скинула, чтобы силу матушки — земли ощутить, руки к небу подняла, чтобы и от звезд мощи напиться. Закружилась вокруг себя, заворачиваясь в силу, словно в одеяло пуховое, вокруг тела много — много раз, свивая кокон, как гусеница. Завыла, заухала, закричала выпью. И ударила в стену ладонями, так что не просто открыла, а разнесла, как и не было. Ильмир вскочил, клинок свой сжал, приготовился. Волосы белые разметались — шнурок, видимо, потерял, и легли волной на плечи, серебрятся в свете месяца. Красиво. Я даже полюбовалась недолго.

— Ну что, служитель, не спасло тебя слово светлого Атиса? — ехидно спросила я. А сама пальцы на ногах поджимаю: все ж середина осени, земля стылая.

Он клинок поднял, ноги расставил, похоже, и правда, убивать ведьму собрался.

— Где слово не помогает, там сталь пригодится, — сквозь зубы прорычал он.

Я посмотрела искоса. И вот что мне с ним теперь делать? Одолею, конечно, только жаль силу тратить и духов будить, тяжело это. Да и смысла нет. А наказать надо.

Ногами затопала так, чтобы услышали за пустырем, в песчанике, где нарыли норы черные пауки. На зиму они уползают в глубину, в кокон из паутины, ждут тепла. А сейчас, по осени, тащат все, что под лапы мохнатые попадется. Даже пичужек из гнезд могут вытащить. Саяна — и та их побаивается: они хоть и меньше вороны в десять раз, но злые и кусаются больно. Вот их-то я и позвала. Только и служитель времени зря не терял, набросился, еле отскочить успела. Клинок в балахоне моем дыру прорезал. Я в сторону, он за мной, за космы схватил, дернул, прижал к себе, не давая вырваться. Хорошо хоть Тенька моя вылезла из — под лавки, да грызанула паршивца за бок. Несильно так, на зубок, все ж помнит наказ мой: не трогать. Но и обращения такого с хозяйкой стерпеть не смогла. Я подумала, что с утра раздобуду хлессе свежатинки за это! А когда служитель, взвыв, отпустил меня, схватила я горшок, да на голову ему надела. Понятно, раскололся, глиняный все ж.

Тут и пауки подоспели. Полезли отовсюду, обтекая меня, как черная вода, из маленьких струек в большой ручей слились. И все на служителя полезли: лапами мохнатыми за сутану цепляются, под штаны и рубаху забираются, челюсти на коже человечьей смыкают.

Ильмир взвыл не хуже меня на полянке. Заплясал, запрыгал, пытаясь черных тварей сбросить, да куда там… Клинок свой не отпускает, держит, а второй рукой пауков скидывает. Да только это лишь первая волна была, а следом вторая накатила, в два раза больше. Так служитель как заорал мне:

— Придушу!!!

И тут же в его рот мохнатая тушка упала, за язык схватила. Клинок он все же бросил и помчался в сторону озера, а на сутане развевающейся копошатся паучки, и на теле, и на волосах, так что белизны уже не видно.

Я Теньку потрепала и присела возле меча служителя. Трогать, конечно, не стала. Души на нем, могут за меня зацепиться, следом пойти, а мне потом провожай и успокаивай… Да и сталь в клинке непростая, заговоренная.

Поскребла патлы свои, раздумывая.

Кто ж ты такой, служитель божий?

Ильмир вернулся под утро и, увидев его, я хохотать начала, не сдержалась.

— Ну, и кто из нас теперь чудище лесное? — выдавила с хрипом.

Выглядел служитель знатно: лицо от укусов паучьих распухло, щеки — багровые пятна, синевы глаз не видно, потому что веки с трудом открываются, одни щелочки остались. Шея пропала, казалось, на плечах шар красный покоится, а не голова. Даже воротничок свой белый мужчина расстегнул, не сходится видать. И мокрый весь, сутану — хоть отжимай. Похоже, так и сидел в озере, пытаясь от зуда избавиться.

— Ну, что, — сказала я ласково, — наутешался ведьминской жизнью, служка? Топай в свою Обитель, там тепло и кормят сытно. Надоел ты мне.

— Уговор у нас, — прошамкал так, что я еле разобрала. Язык во рту, словно черный слизень. — Не уйду, пока в Омут не проводишь.

— Да что тебе в том Омуте делать? — не сдержалась я. — Ты хоть знаешь, что это такое? Глупцы лишь думают, что в Омут войдут и Шайтас все желания их исполнит! Ты глупец, Ильмир?

— Нет. Не знаю…

— Возвращайся назад, служитель! — рассердилась я.

Он помолчал, рассматривая свои распухшие ладони.

— Нет мне дороги назад. Не к чему возвращаться, — пробубнил служитель и пошел за дверь. Сутану повесил на корягу, осколки горшка собрал, сложил в сторонке. Клинок свой подобрал, пробежал пальцами любовно, словно девушку погладил. И пошел навес достраивать.

Я вздохнула и отвернулась. Нахмурилась. Плохо дело. Такие страшнее всего: с верой в правоту свою и душой почти мертвой. А то, что у гостя моего от света души лишь бледный огонек остался, вижу, не глядя. Из таких и получаются черные ведьмаки, сильные и злобные, одолеть которых никто не в силах.

Я скрипнула зубами и пошла к очагу. Нельзя служителя в Омут пускать. Злобы много, чернь клубится, таких Шайтас любит и привечает. А сила Ильмира тем более демону понравится. Потому что сила у служки есть, хоть он того еще и не ведает, думает, слово божие его ведет…

К вечеру у служителя горячка началась, а тело так распухло, что глаза совсем открываться перестали. Когда я из леса пришла, вскочил, клинок выхватил, и тычет им, как слепой кутенок. Не видит ничего. А потом понял, что я это, сел на стылую землю у порога, к стене привалился.

Я плюнула на него и в дом ушла, ужинать. Сам виноват, нечего было хватать меня. Саяна каркнула с насеста, словно заспорила.

— Сварю, — пригрозила я ей. Ворона еще головой покачала и ушла по потолочной балке в угол — думает, там я ее не достану. А я зашипела, как хлесса рассерженная, плюнула снова, но теперь в кружку. Добавила туда воды, календулы и тысячелистника накрошила, полыни горькой, боль забирающей. И пошла за порог. Сунула кружку в распухшие руки служителя.