Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля

Это длилось секунду, а потом зверь дёрнул огромной башкой и толкнул Вердала к процессии.

— Это вышло случайно, — торопливо говорил Вердал, захлёбываясь словами, — он видел меня! Он ждал!

Случайно или нет, но Вердал перекувыркнулся через голову и оказался вдруг среди сотен и сотен сияющих фигур. Они были, как косяк рыб, сверху и снизу, справа и слева, впереди и сзади, они пролетали мимо едва различимыми тенями, сплошным диким водным потоком.

Вердал кричал. И бежал назад, отбиваясь от сотен чужих морд. И плакал, и пытался идти по шерстяным спинам, и звал. Но Большой Волк остался где-то там, в стороне, в тишине, вдали от Охоты, и его никак нельзя было отыскать.

Он бежал до самого рассвета, пока потустороннее не стало, отгорая, гаснуть. Тогда его вывалило на снег у задних дверей Храма, голого и выдохшегося.

«Я буду Большим Волком, — шептал он, не вполне осознавая происходящее. — Я вернусь через год, я найду тебя, и я стану тобой. Это моя судьба.»

Его трясли за плечи и предлагали надеть хоть что-нибудь. Небесные огни потухли.

«Я буду Большим Волком, — повторял Вердал, натягивая колючий свитер, — я буду Большим Волком.»

Едва ли есть для подростка больший позор, чем бежать — но не стать двоедушником.

В том году из гимназистского класса бежали многие, и после каникул они мерялись зверями. Была пара волков, несколько лис, росомаха, горностай, филин, песец, рыси и барсук. Неудачников было, помимо Вердала, ещё двое: одна девочка, к огромному разочарованию родителей-лис, поймала корову, а заносчивый ботаник, мечтавший о вороне, — крота.

«Меня толкнули. У нас был контакт со зверем, но его прервали.» — Так объяснял Вердал тем, кто хотел слушать его туманные злые речи.

Таких, по правде, было немного.

Вердал стал совсем нелюдим, и родителям даже предлагали забрать его из гимназии. Но он упёрся бараном: уже в следующем году он не даст больше оторвать себя от своей судьбы.

Год тянулся много дольше, чем ему хотелось бы. Но всё заканчивается, и мутное безвременье ожидания закончилось тоже; он был свеж, подтянут и готов бороться до конца, сражаться столько, сколько потребуется, и пожертвовать всем, что спросят — и выгрызть для себя зубами эту дорогу.

Небо горело, цветное и чудесное, а Вердал бежал по воздуху легко и привычно. Большой Волк сидел в стороне и глядел прямо в душу глазами-звёздами; он ждал его, он смотрел ровно и мудро, и Вердал, стиснув зубы, бежал ему навстречу.

Удар. Грудная клетка взорвалась болью, воздух вырвался из лёгких облаком смешанного с мельчайшей снежной крупкой пара. Вердал оступился и рухнул, чтобы тут же вскочить вновь, — и столкнулся взглядом с вонючим козлом с уродскими скруглёнными рогами.

Козёл чуть склонил голову, будто играя. Вердал попытался обойти его, но козёл ухватил его зубами за ногу и дёрнул к себе.

«Отвали! — кричал человек, безжалостно впечатывая кулаки в мохнатый бок. — Не трогай меня! Не смей!»

Тур тепло фыркнул его в лицо. На какое-то мгновение их лбы — людской и звериный, — соприкоснулись, и огромные рога, словно корона, сползли на голову человека, а кулаки закостенели копытами.

Это был ужасный плен, чудовищный и давящий, хуже любой тюрьмы — плен чужой судьбы, надетой насильно вместо той, что ты выбрал сам. И когда в его бок, искрясь от радости узнавания, впечаталась прыгучая серна, он хотел вспороть ей брюхо своими рогами и истоптать кишки в кровавую кашу.

А потом он услышал запах.

«Я живу в Амрау, — торопливо говорила девица в тот краткий миг, когда дыхание Долгой Ночи возвращало людей, каждого на своё место. — Это в Подножье. Там все знают Ару! Приезжай скорее, приезжай!»

Она была, ну, почти ничего. И фигура, и коса, и глаза шкодливые. Ладони квадратные, грубые, как у деревенщины. А голос визгливый и мерзкий, и смех отвратительный, тупой. Ни вкуса, ни образования, одна девчачья спесь.

Нашлась, тоже, принцесска! Машет копытами, коззза, безмозглая мелкая дрянь.

И это — ему?!

И рога эти, и копыта? Вместо… вместо Большого Волка?

Мама была довольна: и зверь (и это после прошлой неудачи!), и пара. И туры — они же хозяйственные, дельные, не пропадут. Нужно ехать в Амрау, знакомиться, планировать, закладывать дом. До выпуска из гимназии всего полтора года, и тогда…

Вердала тошнило от этих разговоров. Он наорал на мать, за это огрёб от отца по шее, стиснув зубы, извинился и обещал ехать.

Амрау оказался — дыра дырой: одна улица, огороды у каждого дома, на заборах горшки, а от сортиров даже по зиме нестерпимо воняло мочой. А эта девица — его прости Полуночь пара, — оказалась ещё хуже, чем показалась ему на Охоте.

Неухоженная, неряшливая. На пухлых руках мятые браслеты из меди, плохо покрашенные под золото. Под ногтями грязь, на больших пальцах уродские заусенцы, на левой руке жёсткие мозоли от струн. Глаза подведены криво, а на лбу ужасные прыщи, две масляно-белые булавочные головы среди красных бугров.

Кичливая, и нос вздёрнутый.

Пахнет… её запах был везде, он пьянил и волновал, и он мешался с какими-то отвратительными травами, из тех, что пользуют в дешёвых аптеках, и сушёным укропом. Духан стоял такой, что от него тошнило.

«Я не хочу тебя,» — сказал ей Вердал твёрдо, когда они встретились в сквере у облупленных качелей.

«В смыыысле? — манерно протянула девица. — Это шутка такая?»

Это не была шутка.

Она истерила, конечно. И даже пыталась его стукнуть, за что пришлось приложить её заклинанием. Несла какую-то чушь про то, что она-де прекрасна, как Принцесса Полуночи (в этом Амрау что, не водится зеркал?), и что лучшая во всей школе по чарам, и что поёт и играет на гитаре, и любой парень в их занюханной дыре был бы рад назвать её своей.

«Ну и вали к ним, в чём проблема?»

Тогда Ара села в снег и стала плакать, навзрыд, и так горько, что Вердалу захотелось уйти прямо сейчас.

Она была глупая провинциальная девка, и у неё были при том амбиции. Но нельзя вышагивать королевишной даже в Амрау, если от тебя ушла пара.

Все будут знать. Все станут жалеть, шептаться за спиной, искать в ней недостатки, из-за которых кто-то мог её не захотеть. На неё будут показывать пальцем. Парни не позовут гулять, всё же чужая пара, а девчонки будут мыть руки не садиться на её стул, по старой примете, как с прокажённой.

Это будет ужасная, ужасная недожизнь, и совсем скоро никто уже не скажет, будто она талантлива и прекрасна.

— Ара была не такая, — едва слышно прошептала я. — Ара была…

Вердал так и сидел на храмовом полу, связанный чарами, и глаза его были затуманены; рядом с ним кто-то поставил стул, а на стуле стоял навороченный проволочный диктофон.

— Она была заносчивая дура, — сказал он с какой-то странной интонацией, — но с фантазией. И это она придумала, чтобы…

Здесь он стал путаться в словах: то говорил торопливо, что вовсе ничего не знал и не подозревал даже, то прерывал сам себя и бросал презрительно, что даже идиот распознал бы такую глупую схему.

Но это она придумала, говорил он.

Болтала, будто бы знает какой-то древний обряд, чтобы увидеть свою другую пару. Что нужно встать над текущей водой ровно в полночь, посмотреть на луну, сказать слова на изначальном языке, а потом крепко-крепко зажмуриться. И тогда, вновь открыв глаза, ты увидишь в отражении рядом с собой суженого.

«И если мы увидим друг друга, — сказала она, — значит, мы избраны Полуночью, значит, мы будем великими.»

— Она же не настолько тупая, чтобы в это верить, да ведь? — бросил он и надрывно засмеялся.

Но что-то в его голосе выдавало: тогда он ей поверил.

Вердал так и не смог сказать точно, действительно ли она хотела провести какой-то обряд. Или и правда решила, что жизнь брошенкой невыносима, и хотела уйти как-то особенно ярко.