Натиг Расулзаде - Слияние

Однако время шло, жизнь продолжалась и надо было как-то соответствовать этой жизни, выйти из той скорлупы, из того маленького мирка, что вполне удовлетворял и устраивал его, пока он учился в школе, из мирка, состоявшего на первый взгляд всего лишь из двух составных: из любви физической, из секса, что вполне гармонично сливался с чувством и привязанностью, и любви, так сказать, платонической, без всякой надежды на то, что эта любовь может когда-нибудь перерасти в нормальные отношения между мужчиной и женщиной. Но теперь надо было догонять время, потому что оно стремительно приближало его к выпускным экзаменам в школе, а впоследствии, если получится — к вступительным в институт. Надо сказать, что родители, особенно — отец, очень уповали и возлагали насчет института, потому что в семье не было никого с высшим образованием, а они видели, как в последние годы все вокруг из кожи вон лезут, чтобы их дети получили хорошую специальность и соответственно — диплом, так что — возлагали и уповали, чтобы впоследствии гордиться…

Естественно, он выбрал исторический факультет университета, проклиная в душе и несправедливо возмущаясь вслух непродуманностью советской системы образования, когда наряду с главным предметом, который готовишься избрать себе профессией, приходилось сдавать экзамены и по многим другим непрофилирующим предметам, на что, мягко говоря, не обращал внимания в школе. Теперь приходилось наверстывать, заниматься усиленно, в буквальном смысле — в поте лица. Лето стояло знойное, жаркое, зашкаливало за сорок, тогда еще и в помине не было кондиционеров, завод, которым так гордился его город, стали строить только через три года, через пять лет он стал давать продукцию — Бакинские кондиционеры, спасение от Бакинской жары; а пока что довольствовались милостями природы, устраивали сквозняки в домах, все окна и двери были распахнуты, и тем больше дома и дворики города походили на место обитания одной дружной семьи. Старики-соседи во дворе спорили: один говорил такая жара была в тысяча девятьсот таком-то, другой возражал, нет, в тысяча девятьсот таком-то, но ниже тысячи девятьсот не опускались.

Он в итоге неплохо сдал выпускные, и только потому, что все учителя в школе знали, что он был не последний болван; а так как последним болванам приходилось ставить хорошие оценки в аттестат за подношения от любящих родителей, то и Эмину тоже, который выглядел профессором на фоне подобных маменькиных сынков, приходилось — вспомнив про совесть — ставить соответствующие оценки на экзаменах.

В эти дни Роза гнала его от себя, чтобы он шел заниматься, а Нина Семеновна, как ни странно приняла в нем участие: договорилась с приятельницами, учителями из других школ, чтобы они подтянули Эмина по предметам, которые предстояло сдавать в институт. Занимались с ним бесплатно, что было немаловажно для такой семьи, дотягивавшей от зарплаты до зарплаты. Теперь маленький мирок, где безмятежно (а порой — и мятежно) пребывал Эмин, расширялся с каждым днем, заставляя его считаться с правилами и нарушениями этих правил в большом мире.

Целеустремленность, присущая ему с детства, усиленные занятия, стремление наверстать так глупо упущенное, зубрежка, пот, напряжение, сосредоточенность, бессонные ночи за учебниками, строгий наказ от Розы, что не будет с ним встречаться, пока он не сдаст экзамены, все это, как ни удивительно сделали свое дело: в итоге Эмин поступил на исторический факультет государственного университета в своем родном городе.

Дома был праздник, в котором, естественно, участвовали все соседи: составленные во дворе столы и столики женщины накрыли несколькими скатертями, уставили разными угощениями, все что-то тащили из своих квартир, детей посылали в магазины за продуктами, несмотря на возражения матери Эмина, которая утверждала, что все у них есть и доказывала это делом, торопливо раскладывая по столу посуду с угощениями, одним словом — стол получился несколько цыганский, но веселье было на высоком уровне, высочайшем уровне, сродни съездам партии, которая в то время была одна, любимая.

Ну, что еще? Постепенно жизнь Эмина налаживалась, вливалась в, так сказать, общественную жизнь трудящихся его республики. Он поступил, учился, окончил, работал, женился, стал размножаться, все шло по плану, все шло так как хотели его родители… Но мне лично стала неинтересна его жизнь, и я перестал за ним наблюдать. Конечно, я мог бы убить его в расцвете сил, скажем, от внезапно подхваченного гепатита С, или же в уличной драке, что было бы и логично и оправдано, если вспомнить, что был у него постоянно «на хвосте» мечтавший свести с ним счеты отпетый бандит Самир с ножом-финкой в кармане; мог бы убить его, чтобы не опошлять его яркие любви (а что может быть важнее и прекраснее в жизни?!) последующими скучными обыденностями, но я не стану искусственно придумывать ему финал биографии. Он сделался одним из многих в этом мире, в этой стране, в этом городе, что, конечно, печально… Но надежно. Такие живут долго и беспричинно убивать их ни у одного автора рука не поднимется.

Он, женившись, почти позабыл Розу, почти позабыл Нину Семеновну, стал примерным семьянином, любил жену и детей, старался делать для них все, что в его силах. Отчасти получалось. Быт заедал, на работе постоянные проблемы, интриги между чиновниками, одним из которых был и наш герой, родители болели, дети были совершенно дикими и росли, росли, росли… Поэтому, наверное, ему не до воспоминаний было. Хотя порой, по ночам, глядя на намаявшуюся за день, спящую безмолвно, как полено жену, он вспоминал, как любил Розу, точнее — как она его любила, вспоминал, как мечтал о Нине Семеновне, даже шалаву Мару, которая давно уже куда-то исчезла из их старого квартала (как и он, кстати, получив новую квартиру), вспоминал; что-то зыбкое, еле уловимое, придавленное бытовыми делами-заботами, тихо попискивало в душе его, он чутко прислушивался, ловил отдельные звуки, старался составить из этих звуков свое имя… что-то далекое, медленно тающее, как туман напоминало это, когда же было? — но потуги его не давали нужных, с трепетом ожидаемых результатов. И он засыпал, отвернувшись от жены, утомленный бесполезными поисками прошлого.

Были у него потом и другие связи, случайные, мимолетные, не совсем случайные, продолжительные, были и другие женщины, ну и жена, конечно… Все реже он навещал Розу, все меньше оставалось времени на встречи с ней, все больше сказывалась разница в их возрасте, разница почти в двадцать три года не в её пользу… Многое было после неё… Но то ощущение полного слияния, то счастливое ощущение полного слияния, когда словно растворяешься в другом человеке, в другом теле, в женщине, и ничего не остается от тебя, потому что она всего тебя проглатывает и тело твое и душу, так же как и ты проглатываешь всю её: и тело её и душу, когда ты наконец-то становишься с ней единым целым — то ощущение никогда больше не повторялось. И в те дни он еще не полностью осознавал, как повезло, не понимал сгоряча, что это подарок судьбы, Божий дар; что он получил в свои юные годы то, чего иные не могут найти всю жизнь и не испытывают никогда… И счастье это называется коротко — слияние, когда становишься одним телом и одной душой с любимой женщиной и взлетаешь к небесам, невольно плача и благодаря судьбу и Бога и моля, чтобы не кончалось… Вот это счастье уже никогда не повторялось в жизни Эмина. Никогда не повторялось… А жизнь без этого становилась обыденной, не полной, необъяснимой, страшной. Нет, не для всех. Только для тех, кто хоть раз в жизни познал такое…