Элизабет Макнейл - 9 1/2 недель

С тех пор, как я встретила его, я писала каждый день, сначала три-четыре фразы, а потом целые страницы. Когда однажды вечером он вынул тетрадь из моего портфеля, стоявшего около стола, и начал его перелистывать, во мне поднялись разноречивые чувства: сначала оцепенение, потом облегчение, радость, восторг. Как только я могла мириться с предыдущей ситуацией? Ведь пока он эту тетрадь не прочел, эта тетрадь ни для кого не существовала. Это был детский код, неразборчивые каракули (усложненные вставками на плохой латыни), специально написанные так, чтобы быть непонятными – непонятными для других, но никогда для меня. Сколько времени я прятала дневник в ящик, когда кто-нибудь звонил в дверь, засовывала его под штаны и платки; сколько времени искала, куда бы его спрятать в комнате… Грустное одиночество, угрюмая неприкосновенность… «Но теперь кончено, – думала я, – кончено: он знает меня целиком, мне нечего прятать. Я могу сидеть на полу у дивана и смотреть, как он читает».

Я звоню ему на работу и слышу, как голос секретарши отвечает, называя компанию, и говорит мне: «Минуту, прошу вас». Успокоительная рутина. Очень успокоительно также слышать, как его секретарша через секунду говорит: «Может быть, он завтракать ушел? Мне он ничего не говорил. Хотите что-нибудь передать?». Мне необходимо успокоиться. Я ухожу с работы в половине одиннадцатого; на этот день у меня больше не назначено никаких деловых свиданий и я хочу поработать дома. Но вместо этого…

Он звонит мне.

– Это анахронизм, – говорю я тихо, читая ему по телефону хриплым голосом словарь, перечисляя ему почти все значения слова «заблуждение». Ведь это ненормально болтаться в квартире у мужчины всю вторую половину дня в понедельник с одним и тем же навязчивым желанием. Выпить чашку вязкого кофе и курить, курить часами, а время проходит: странное времяпрепровождение. Мне страшно.

– Анахронизм… – повторяет он вслед за мной. – Анахронизм…

Он на секунду замолкает, а потом говорит ясным голосом:

– Может быть. Ну и что? Нам хорошо.

– Скажи мне, что я должна делать.

– Может быть, стоило бы вернуться на работу? Работу нужно делать на работе. Поезжай туда в три часа. Если ты к тому моменту ничего не будешь делать, ты мне позвонишь.

Он распределил мое время, четко разделив его на части. Я поступлю так, как он мне сказал. Я всегда буду поступать так, как он говорит. Всегда: слово слишком высокое, которого лучше бы было остеречься. Но что если, в конце концов, я нашла нечто абсолютное? Всегда, никогда, навсегда, целиком: я всегда буду любить его, я люблю его целиком, я никогда не перестану его любить, я всегда буду делать что он скажет – какую же суровую религию я себе избрала! Бог гнева, бог «всегда» и «навеки», неутолимое желание, рай, где пахнет серой. Я стала человеком, верящим в судьбу, я предала то, что с таким трудом заставила себя выучить; не прогоняй меня, не покидай меня никогда, неутолимое желание; пока он любит меня, я спасена.

Сейчас около трех часов. Нужно заняться изучением огромной папки. Но прежде я сяду печатать на машинке. Вот история одной женщины, которая мне рассказала, что в тот год, когда она написала свою первую книгу, она жила с неким мужчиной. Каждый вечер в одиннадцать часов он включал телевизор и спрашивал: «Ты когда кончишь стучать на машинке?» Мало-помалу она научилась улавливать момент, когда следует прекратить (между двумя и тремя часами утра), как раз перед тем, как он взорвется и начнет ломать стулья, бить бутылки и вазы. Печатать на машинке. Нажимать на клавиши, передвигать каретку.

Сонная рабыня, усевшаяся на заре у ног своего повелителя и рассказывающая ему баюкающим голосом, что с ней случилось за ночь, в то время как небо бледнеет и оба, в изнеможении, совершенно расслабленные, потихоньку засыпают.

Я печатаю слишком быстро? Пятьдесят пять слов в минуту? Нет, не так быстро. Могла бы я стать его секретаршей, бросить свою работу – приятную, но бессмысленную – и быть с ним все время? Беверли, и благожелательный голос отвечает по телефону: «…Может быть, он пошел завтракать, если он… Хотите что-нибудь передать?» О Квинсе он мне сказал:

– Им там лучше платят, чем в Манхеттене, какого черта они покинут Квинс?

Мой мозг запечатлевает что он сказал, но я не отвечаю, потому что холодит в животе, когда я слышу, как он небрежно добавляет:

– Нужно лучше платить этим девушкам, иначе…

За меня отвечают живот и бедра: эти безликие девушки из Квинса или из другого места. Я такая же, как они. Но Меня он любит, но Мне он позволяет прятать лицо к нему под мышку, Мне он зажигает сигарету, вставляет ее мне в рот, и я слегка раздвигаю губы, ожидая, что он еще туда мне положит: свой язык, стакан вина, свой член, большой палец, кусок горького шоколада, два пальца, четыре пальца, половину жареного шампиньона, свой язык и опять свой член. Это Мне он кладет в рот сигарету Кэмел, и я курю ее, глядя на красную точку в темноте, а наши бедра в поту тесно прижаты друг к другу, и он говорит мне медленно и лениво: «А иначе как заставить ездить из Квинса на Беверли Хилл?»

У меня остается еще полчаса до начала работы. Так он сказал, как будто знал, что мне нужно сделать. «Если ты не будешь работать…» сладкая, медленная судорога внизу живота, судорога желания, горячие, липкие ляжки… В пятницу, когда мы кончали обедать, из какого-то окна послышалась глупая детская песенка; пел ребенок фальцетом, бойко и весело. Я закричала:

– Кто это здесь так шумит?

Он засмеялся. Он любит, когда я повышаю голос. Он говорит очень тихо. Ребенок, который пел, меня не услышал.

Пока полная уверенность в том, что я должна каждый раз достигнуть оргазма, не поработила целиком мой мозг, она уже давно жила в моем теле. Власть этого человека надо мной была очевидна. Как детская игрушка, которую заводят ключом, я кончала каждый раз, когда он этого хотел. Вопрос, хочу я или не хочу заниматься любовью, больше для меня не существовал, казался мне чем-то совершенно литературным. И дело было не в сексуальной ненасытности, а в неизбежности моих реакций. Он делал то, что хотел, а я неизбежно, всегда, кончала. Менялось только вступление.

Я возвращаюсь из туалета, где я наскоро причесалась, вымыла руки и подкрасила губы. Я иду в кабинет через зал и слышу, как один из моих сотрудников разговаривает по телефону. Четверть седьмого: только что кончилось собрание, начавшееся в четыре часа. В ту минуту, когда я вхожу в кабинет, беру портфель и собираюсь уходить, звонит телефон.

– Тебя, моя красавица, – говорит веселый голос (это один сотрудник, с которым мы стали друзьями после короткого романа семь лет назад, мы с ним в один и тот же день начали работать в этой компании).