Сахар на дне (СИ) - Малиновская Маша

Вакуум. Даже скорее какая-то странная субстанция, которая окутывает меня. Замедляет время и приглушает звуки. Нет ни боли, ни тревоги, ни страха. Внутри и снаружи желе. Где-то очень-очень глубоко в мозге говорит голос преподавателя — профессора Ожедина: «Яна, это аффект. Тебе нужно выйти из него, иначе ты можешь впасть в психопатическое состояние. Потребуется стационарное медикаментозное лечение». Но желе настолько плотное, что и этот голос гаснет.

И вдруг в моё безопасное желе врывается боль. Физическая. Щёку обжигает хлёсткий удар, выталкивая меня из комфортной плазмы. Не надо, я хочу обратно, прекратите! Но вторую щёку тоже сотрясает удар.

Внезапно сознание проясняется, как когда, бывает, выплываешь из мутной воды на поверхность, где на оживлённом пляже все кричат, дети плещутся в воде, прыгая на разноцветных резиновых кругах и матрасах. И вся эта феерия неожиданно оглушает, сбивает с толку, что попервой хочется занырнуть обратно.

— Фомина! — голос наставницы разрывает перепонки. — Яна Николаевна, мать твою за ногу! Я тебе зашпилю сейчас двойную **ина!

С глубоким вдохом и ясностью сознания приходит боль, она разливается в груди всепоглощающим страхом, скручивая внутренности. Начинаю дрожать и часто глубоко дышать. А потом срываюсь на дикий крик, который тонет в плотно прижатом к моему лицу плече Зои Ивановны.

— Ну наконец-то, — шепчет она. — Ребёнок, ты меня напугала.

Несколько минут мне требуется, чтобы относительно прийти в себя. Должанов, который приехал около часа назад, приносит мне горячий сладкий чай. На полу в слезах сидит Лизка, которой я, кажется, сильно нагрубила, хотя она этого точно не заслужила.

— Я позвонил уже Виктору Андреевичу, они с твоей матерью едут сюда.

Киваю, тяжело сглатывая. Зоя Ивановна уходит, оставляя нас троих в коридоре. Холод и бесцветное спокойствие этого места угнетают.

— Ром, это я виновата, — тихо шепчу, глотая горькие слёзы. Они жгут горло, выедают глаза.

— Не выдумывай, — Должанов набрасывает мне на плечи свой пиджак. — Это же Лекс. Никто и никогда не мог повлиять на его решения. И как бы он не относился к тебе, это всё равно остаётся непреложной истиной. Не вини себя.

Он согласился на эти унизительные бои из-за меня. И воевать ушёл из-за меня. Из-за меня не простился с матерью. Что же мне делать, как жить теперь с этим? Я оказалась губительной для него, принесла столько проблем и несчастий.

В конце коридора показывается Палыч — хирург, оперировавший Шевцова после контузии. Он не одет в хирургический костюм, а значит делать операцию не будет. От этого открытия меня прошибает ледяным ознобом.

— Фомина, ты чего дрожишь тут как осиновый лист? Операцию откладываем минут на тридцать. Состояние твоего брата стабилизировали, его готовят к операции.

— Сводный. Он мой сводный брат. И мы любовники.

Не знаю, почему это вырывается из моего рта. Абсолютно не имеющий для этого человека никакого значения факт.

— Рад за вас, — поднимает седые брови мужчина.

— Почему откладывается операция? — спрашивает Должанов.

Наконец хоть кто-то из нас додумался задать вопрос по делу.

— Мы вызвали лучшего нейрохирурга города. Он едет. Нам повезло, что сегодня он взял отгул, но уехать из города не успел.

С дежурного поста прибегает медсестра.

— Палыч, там Фома приехал, пошёл переодеваться.

— Понял, — кивает хирург. — Иду в моечную. Давай, девчонка, держись. Этот мужик имеет золотые руки и гениальную голову.

С этими словами мой коллега покидает нас, и в коридоре снова устанавливается тишина. Я считаю удары сердца, застывая в одной позе. Пытаюсь унять дрожь, обхватив сама себя руками. Чувствую, как сзади на плечи ложатся руки подруги. Нет, сейчас я не стану плакать. Ни за что. Нет.

Через несколько минут по коридору в сторону операционной, возле которой мы стоим, направляются несколько человек. Впереди идёт высокий широкоплечий мужчина. На нём надет костюм, цветная шапочка и временная маска. Он шагает широко и уверенно. Сзади семенят две медицинские сестры и быстро идёт Палыч.

Поравнявшись со мной, мужчина замирает на несколько мгновений. Я хочу увидеть в его взгляде если не уверенность, то надежду. Светло-голубые глаза смотрят внимательно. Я зачем-то обращаю внимание на длинный тонкий шрам, пересекающий бровь белой полосой и уходящий под шапочку. Хирург коротко кивает и безмолвно вместе с остальными скрывается за дверьми операционной.

Я чувствую, как сердце отбивает чёткий громкий ритм. Он смотрел так, будто знает меня. Может, кто-то из преподавателей академии? Нет, я бы слышала его имя. А может это и не имя вовсе?

Тогда почему его взгляд показался таким знакомым? И шрам…

Ноги сами несут меня на пост медсестры.

— Люба, как зовут этого врача?

— Ты про этого гениального красавчика? — Люба, покраснев, заправляет прядь волос за ухо. — Яна Николаевна, это же Фома. Его в городе все знают.

— Конкретнее, Люба, — начинаю терять терпение. Неужели незаметно, что мне сейчас не до праздной болтовни?

Люба отвечает, и я на ватных ногах возвращаюсь обратно к дверям операционной.

— Яна, зачем ты к ней ходила? Может, тебе что-то нужно? — Роман смотрит внимательно.

— Я хотела узнать, кто этот врач.

— И?

— Его зовут Фомин Николай Александрович.

— Это что-то должно значить? — парень смотрит непонимающе.

— Ром, это мой отец.

В задымлении следует двигаться на блики света или на звук. Пригнуться как можно ниже, закрыть рот и нос влажной тканью. Вот и я следую инструкции — низко пригнувшись, иду на звук, который становится всё громче. Звук прерывистый и размеренный, его скорее можно охарактеризовать как писк.

Видимо, меня снова отнесло взрывной волной, и я приложился головой, потому что не могу сориентироваться, что за операция и какой результат. Только бы выйти из тумана, а там уже посмотрим по местности.

Звук становится громче, начинает частить, отвратно пищит в ушах. Сгибаюсь пополам, сжав голову, потому что мерзкое пиликанье взрывает мозг. Вдруг лёгкие разворачиваются от избытка воздуха, а яркий свет вмиг ослепляет. Моргаю и дышу. Дышу и моргаю. Ориентации — ноль. Взаимодействия с субъектами — ноль. Я один. И я… в постели. На больничной койке. Снова.

Недавние события проносятся в мозгу скоростным фильмом: хруст сломанной руки ублюдка и его лицо, впитавшее причину, взгляд Ермолая, когда перчатка прилетела в его рожу, гулкая тишина в зале, пока лицо Антошки превращается в месиво, тонкие колени Снежинки, дрожащие под моими ладонями, когда я их развожу, сносящая нахрен все эмоции волна наслаждения… а потом пожар в виске и тьма. Такая густая и вязкая, что ни проглядеть. И этот жуткий сизый то ли дым, то ли туман. Сколько я блуждал в нём? Часы? Дни? По ощущениям — годы.

Шевелю пальцами рук и ног — работают. Белый потолок над головой — значит вижу. Писк аппаратуры, который и оглушил меня — слух функционирует. Первая проверка функциональности прошла успешно. Значит, я не лишился возможности жить полноценно. Я же не дебил, понимаю, что в моей башке что-то сломалось, то, что повредилось ещё во время взрыва. И хуже всего было бы остаться прикованным к постели. Нет уж, лучше сдохнуть.

Горло саднит от сухости. Дико хочется пить. Ещё моё счастье, что нет этих жутких трубок в трахее. Вдруг замечаю какую-то возню в палате. Поворачиваю голову. Маленькая белокурая девочка сидит за небольшим столиком и рисует, мурлыкая себе под нос какую-то детскую песенку. Такая необычная и смутно знакомая, но ведь раньше я её никогда не видел. Я вообще очень нечасто пересекаюсь с детьми.

Светлые вьющиеся волосы присобраны на затылке, а снизу кудри разбросаны по плечам. Розовая заколка, такой же розовый свитер.