Маркус Хеллер ван - Дневник Мата Хари

Меня в детстве никогда не били, и эти жуткие истязания были нестерпимы, но я понимала, что кричать нельзя. Иначе я подниму на ноги весь дом… Я дергалась под ударами, пыталась соскользнуть на пол, но он снова и снова прижимал меня к своим коленям, продолжая экзекуцию.

Я почувствовала, что мое судорожное подергивание, мои сдавленные стоны все больше и больше распаляют его. Он бил неистово и вдохновенно… Всякий раз, когда я падала на его колени, что-то упругое вонзалось мне в живот. Я была тогда ещё невинна и не понимала, что мои муки приносили ему сексуальное наслаждение.

Но вот он застонал, его колени задрожали, и удары прекратились. Я была почти в бессознательном состоянии. Чувство стыда сменилось полной апатией. Сколько длились мои муки? Час, два? … Я потеряла счет времени.

— Это было твое первое очищение, надеюсь, оно принесет результаты, — сказал дядя каким-то приглушенным голосом.

Я соскользнула с его колен. Ноги плохо слушались меня. Я присела на ближайший стул — и тут же подпрыгнула, как будто в меня вонзились тысячи иголок.

Дядя как ни в чем не бывало потрепал меня по плечу:

— Может быть, действительно, немного больно. Я помажу больные места мазью. Ляг на кушетку — вот так, животом вниз, и подними платье… Давай, давай, нечего стыдиться своего дяди

Он не спеша наносил прохладную мазь, и его руки вновь скользили по моим бедрам… Я покорно лежала, уткнувшись в мокрую от слез подушку, но внутри все протестовало. Мне казалось, что меня не только наказали, но и изнасиловали.

По вечерам я должна была стучаться в дверь дяди, чтобы получить очередное очищение от грехов. Я больше не обращала внимания на унижения, единственное, что меня беспокоило, — я разучилась сидеть. Это стало для меня слишком дорогим удовольствием. Все тело болело и ныло…

Процедура повторялась без изменении. Я должна была встать перед дядей, поднять платье и спустить трусики. Дядя сам снимал их с моих ног, когда я уже лежала у него на коленях. Вскоре начались расспросы. Он хотел знать, что я делала весь день, не согрешила ли снова. Я заметила, что он слушает мои ответы с большим интересом и на время прекращает порку. Я старалась удлинить эти паузы и подробно рассказывала о своих поступках.

— Ты снова ходила полуодетой? — спросил он после второго удара.

— Да, я сняла… нижнее белье и ходила так весь день в школе и на улице, — ответила я.

— И… гм… и никто не заметил? Мне показалось, что третий удар не был таким сильным.

— О… нет… хотя Вилем…- Я споткнулась на этом имени и поняла, что мне не следовало этого говорить.

— Что ты сказала, Маргарет, при чем здесь Вилем, какое отношение он имеет к твоему … э-э… нижнему белью?

Я не заметила ловушки и продолжала откровенничать.

— Мы играли в прятки, и в одном месте, где мы прятались, Вилем…

Я остановилась. Не говорю ли что-нибудь лишнее? Но дядя был настроен вполне дружески:

— Скажи мне, что же произошло, моя маленькая девочка. Если ты будешь правдивой со своим дядей, я шлепну тебя только семь раз…

Это соблазнительное предложение было сделано между четвертым и пятым ударами. Неудивительно, что я попалась на приманку.

— В большом шкафу, где мы прятались, было очень мало места и Вилем коснулся меня вот здесь, под юбкой, между ногами, — я говорила робко, потому что, с одной стороны, мне было ужасно стыдно, а с другой — я не была уверена, можно ли доверять дяде.

— Продолжай, продолжай.

Его голос стал прерывистым и хриплым. Это должно было меня насторожить, но я была рада, что дядя прекратил порку и, словно забывшись, нежно поглаживал мои бедра.

— И потом он засунул руку… ну, вы знаете куда… увидели, как я делала это с собой… и его палец… похоть. И вдруг — он все время смотрел на мой окровавленный зад — по всему его худому телу прокатились конвульсивные содрогания, и потом я увидела, на этот раз с чувством тошноты, как по его тонким, костлявым пальцам потекла белесая жидкость… 

Неделю спустя — почти все это время я провела в постели с высокой температурой — я оказалась в монастыре. Все, что произошло со мной в доме дяди-извращенца, осталось в моей памяти как дурной сон. Новая обстановка заставила меня очень скоро забыть это кошмарное событие. Мои родители старались никогда не вспоминать о дяде Герарде. Спустя год я узнала, что мой мучитель умер, а Вилем переехал в другой город и поступил в университет.

Итак, я жила теперь на попечении внимательных и добрых монахинь. Это был обычный женский монастырь. Мы жили в общежитии и заводили массу интересных знакомств. Со мной подружилась высокая и стройная девочка, которую можно было сравнить лишь со знаменитой натурщицей Рубенса Элен Фурмент. Ее звали Генриеттой.

Ее красивый рот был такой соблазнительный, такой свежий, а губы такими красными, что было трудно удержаться от соблазна куснуть их, как зрелую клубнику. Очень скоро меня начал преследовать образ этих цветущих губ. Мне хотелось впиться в них и целовать, целовать…

Генриетта была моей соседкой по комнате в общежитии, и вскоре мы без всякого стеснения стали наносить взаимные визиты в кровать. Это было принято среди учениц. Когда в девять часов дежурная монахиня уходила к себе подремать, повсюду слышались страстный шепот и шуршание ночных рубашек.

Девочки разделялись на пары, и невесты шмыгали под одеяла своих партнерш, которые брали на себя роль мужа.

Когда я впервые попала в кровать Генриетты, она нежно обняла меня и спросила, знаю ли я, как делают любовь. Я гордо рассказала ей о всех моих приключениях.

Когда я поведала ей, что мне довелось пережить в доме дяди, Генриетта была глубоко тронута. Она прижала меня к груди и поцеловала в губы. Этот поцелуй был неописуемо сладок, и я никогда его не забуду. Так мы стали постоянной любовной парой. Мы едва могли дождаться отбоя, чтобы поскорее встретиться в кровати.

Она сразу брала меня в свои объятия и начинала страстно целовать. Наши тела плотно прижимались друг к другу. Генриетта была намного опытнее, и она доказывала это каждым своим прикосновением. Прошли долгие-долгие годы, пока я наконец не нашла единственного мужчину, который смог, хотя и отдаленно, дать мне то, что Генриетта давала без особых усилий. Это были бесконечно сладкие часы…

Запомнились ее нежные руки, неутомимые губы, но больше всего — язык. Генриетта целовала мою шею, грудь, живот, наконец, уткнувшись головой между моих ног, она пускала в ход язык. О, какое это было блаженство Ее язык проникал в меня так глубоко, так сладко…