Шарль Нодье - Изгнанники

И если я смог сохранить чистоту помыслов средь всеобщего растления, смог сберечь свежесть чувств средь раздирающих общество смут, разве не имею я права сбросить с себя иго, придуманное для того, чтобы обуздать порок?

Душа моя восстала против этой очевидной нелепости и в ужасе замерла.

Грянул гром.

Едва только первый луч зари проник в хижину, как я решился снова пойти к Стелле. Я желал ее видеть и вместе с тем страшился этой встречи: роковое слово, прозвучавшее накануне, неотступно следовало за мною, как неумолимый враг.

Я подошел к маленькому полю; знакомый шиповник пострадал от грозы, и его оголенные ветки поникли, почти касаясь земли.

Кусты дрока были опалены молнией.

Я вошел в комнату Стеллы; она лежала на грубом ложе, покрытом циновкой из камыша; тело ее окутывал темный саван, плотно стянутый на груди; распущенные волосы в беспорядке падали на ее плечи. Она была бледна, но как только я вошел, ее бросило в жар, дыхание участилось, и щеки запылали лихорадочным румянцем.

Я остановился поодаль, ожидая, что она заговорит со мной.

— Я ждала вас, — сказала Стелла с горькой улыбкой, — мне многое надо вам сказать.

Я сел.

— В жизни каждого из нас наступает час, когда человек становится собственным судьей, — начала она. — Этот час настал теперь для меня.

— Час этот будет счастливым, если божественное правосудие не покарает меня так, как покарал голос совести!

— На мне лежит вина с того самого дня, как я увидала вас впервые. Увидев, я полюбила вас. Приговор судьбы жесток и обрушился на меня всей своею тяжестью. Неужели вы думаете, что божий суд будет милостив к неверной жене?

Помолчав минуту, она продолжала:

— Я рождена в знатной семье, прославившей свое имя доблестными подвигами, — мы оказались в изгнании. Я потеряла отца еще в раннем детстве — теперь я оскорбила его память! Мать моя умерла здесь — я осквернила ее смертное ложе! Они дали мне в супруги избранника души моей — я обманула его!

«Стелла, — сказал он, в последний раз целуя меня и вырываясь из моих объятий, чтобы стать в ряды тех, кто пытался отстоять обреченное на гибель дело, — Стелла, сохрани мне любовь свою». А я не сохранила ее для него. Несчастный, отверженный беглец, он скитался в чужом краю, изнемогая от усталости, терпя нужду, страдая от голода и жажды; но он постоянно думал обо мне и находил утешение в моей любви; моя же любовь оказалась неверной!

О, почему скрыла я от вас эту роковую тайну? Сотни раз эти слова готовы были слететь у меня с языка, сердце мое сжималось, и я дрожала от страха при мысли, что вы догадаетесь о том, что я обязана была вам поведать! О, зачем я повстречала вас?! Не будь этой встречи, я была бы сейчас спокойна и могла бы думать о своем супруге, не сгорая от стыда, могла бы, не содрогаясь от ужаса, взывать к памяти покойной матери! Теперь все погибло — я не смею больше вспоминать ни о своей матери, ни о своем супруге! Неужели вы думаете, — повторила она дрогнувшим голосом, — неужели вы думаете, что неверная жена будет оправдана перед судом божьим?

Она открыла Библию, отыскала страницу, где говорится о неверной жене, глянула на эти строки и залилась слезами.

Мне хочется верить, что всевидящий ангел, витавший в тот миг над хижиной, был тронут ее раскаянием и позволил ей искупить грех этими слезами.

В эту минуту я стоял подле нее; она взяла мою руку и торжественно подняла ее ввысь.

— Ты, — сказала она, — ты не был виновен, ты не последуешь за мной на вечные муки; я одна нарушила эти узы, я одна навлекла на себя небесную кару и ныне отпускаю тебе грех перед лицом того, кто судит дела человеческие, ибо сердце твое было чисто… А теперь уйди, — добавила Стелла. — Уйди навсегда! Вот последняя просьба Стеллы, последняя воля твоей возлюбленной! Оставь меня одну с моими терзаниями; душа моя должна приготовиться, чтобы предстать перед судом всевышнего.

— Стелла! — воскликнул я, падая на колени и орошая ее руку слезами.

— Оставь меня, — сказала она, — слезы твои жгут меня, как и твои поцелуи! Уходи!

Пульс ее стал слабеть, горячее дыхание сделалось более медленным, сердце почти перестало биться.

Я бросился к выходу; мне захотелось взглянуть на нее еще раз… Ее побледневшие губы шептали мне последнее прости.

В течение нескольких дней я не возвращался в свою хижину.

Я бродил вокруг жилища Стеллы; питаясь лишь дикими плодами — дарами осени, ночуя на сырой земле, я блуждал по голым полям, одинокий, как страждущая тень, исторгнутая из могилы ангелами тьмы.

Наступал уже пятый вечер; я присел отдохнуть под той скалой, что послужила убежищем Бригитте во время грозы.

Обведя глазами эти мрачные своды и пустынный грот, вглядевшись в окружавший его безлюдный простор и тщетно пытаясь найти в этой необъятной тиши признаки живого существа, я убедился, что надо мной нависло вековое молчание, что всевышний удалил меня с глаз своих далеко за пределы созданной им вселенной и что все, на чем я мог остановить взор, было лишь смутным напоминанием о том, что я когда-то видел.

День угас; усталость сковала мое тело, но не усыпила моих страданий.

Мне снилось, будто я, окруженный мертвецами, с трудом пробираюсь сквозь груды костей. Траурный факел, который несет впереди меня чья-то невидимая властная рука, бросает угрюмый отсвет на мрачные картины, открывавшиеся на моем пути. В конце этой гробовой тропы я вдруг вижу Стеллу в легком прозрачном одеянии, какое бывает разве у призраков; я раскрываю ей свои объятия, но руки мои встречают одну лишь пустоту.

Крик ужаса вырвался из моей груди; он разнесся по горным ущельям, и, пробудившись, я вскочил со своего каменистого ложа.

И я увидел зловещий факел — тот самый, который только что видел во сне; он медленно двигался вниз по склону холма, и мой взгляд уже не отрывался от него, пока голубоватый, мерцающий свет не исчез во мраке ночи.

Я тщетно пытался успокоить свой разум, встревоженный страшным видением, как вдруг в церкви св. Марии ударил колокол. После каждого его удара на время воцарялась гнетущая тишина. И только что виденный сон, и факел, и это страшное чередование колокольного звона и тишины каким-то непостижимым образом связывалось воедино в моем сознании, и сердце мое замирало от страха.

Я бросился наугад по извилистым тропинкам, сквозь скалы грота… и вдруг снова этот свет… это воспоминание… я очутился в роще, где мы когда-то молились… кровь застыла у меня в жилах…

Еще одна могила… свежая могила! Убийцы! Что вы сделали со Стеллой?

Да, Бригитта!.. Повторяйте еще и еще!.. Пусть это горе обрушится на меня всею своею тяжестью… Да, я один всему причиной…

И разум мой помутился… Я устремился в лес, наполняя воздух дикими криками; я рвал на себе волосы, раздирал одежду; катался по земле, бился об острые выступы скал и в полном изнеможении, весь в ссадинах и крови, запыленный, израненный, упал наконец без чувств.

Эта ночь показалась мне вечностью, ибо я сохранил в себе способность воспринимать окружающее словно для того только, чтобы видеть перед глазами страшные призраки.

Больное мое воображение преследовала картина смерти Стеллы. Я видел, как она, закутанная в саван, поднимается из могилы, ступает на землю высохшей ногой и тут же падает, будя вокруг глухое эхо. Порою мне, напротив, казалось, что все это был лишь страшный сон, что Стелла еще жива. Я слышал, как она стучится в крышку гроба с глухими и жалобными стонами… Я тотчас же отваливал давивший ее могильный камень и, взломав отвратительную темницу, заключал Стеллу в свои объятия, пытаясь отогреть у себя на груди ее уже холодное сердце. И тогда буйный вихрь внезапно увлекал нас, сплетенных друг с другом, куда-то ввысь. Он проносил наши трепещущие тела над ледяными морями, он кружил нас над раскаленными кратерами вулканов, извергавшими потоки огненной лавы, и мы попадали из одной бури в другую, погружаясь в самую бездну хаоса.

Очнувшись, я увидел подле себя Лавли; он остановил струившуюся кровь, омыл мне лицо и смочил холодной водой виски и грудь. Мы находились подле того самого ручья, где я впервые увидел его, когда пришел сюда, в горы. Совпадение это показалось мне роковым.

— Увы! Утрачен мир, утрачено счастье! — воскликнул я и вскочил, в исступлении проклиная жестокий рок. Потом, придя в себя, я рассказал Лавли о своих несчастьях; он заплакал; у меня же не было слез.

— Послушай, — сказал Лавли, когда я закончил рассказ, — теперь, когда ты испытал столь великое горе, мы, должно быть, лучше сможем понять друг друга, и дружеские мои чувства облегчат твои страдания. Со временем сердце твое исцелится, и я расскажу тебе тогда о своих несчастьях; и, узнав, что они могут повторяться по-разному, ты вынужден будешь признать, что никто из нас не вправе считать себя самым несчастным. Ты восстаешь против этого утверждения, — продолжал Лавли, — но если бы ты только знал!..