Боль мне к лицу (СИ) - Магдеева Гузель

«Скажите что-нибудь», — обращаюсь к шептунам, но они насмешливо вторят, будто эхо.

«Что-нибудь?». «Что-нибудь». «Что-нибудь!».

«Заразы», — ругаю их и тут же слышу гневные вопли обиженных голосов.

Откладываю один пакет, усаживаюсь на пол и начинаю перебирать остальные, внутренне содрогаясь от мысли, что вещи принадлежат убиенным.

«Зачем ты их трогаешь?». «Давай не будем?». «Неприятненько».

Стопка возле меня растет. Я делаю вид, что тщательно вглядываюсь в каждую деталь, застывая, но на деле понимаю, что концентрация давно потеряна, и все расплывается, превращаясь в цветовые пятна, сделанные нервными мазками. Внезапно мир обретает четкость и ясность, я обнаруживаю себя с предпоследним пакетом, небольшим, в котором находится бирюзовый тонкий шарф. Кровь начинает стучать в висках, отмеряя секунды.

Твою мать…

— Экспериментатор, — я неожиданно швыряю его прямо в лицо Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, — не больно, но неприятно.

Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.

- Смогла же, — с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:

— Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.

Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный, ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.

— Отличный пример, — говорю вслух негромко, по устоявшейся привычке, но Ваня будто слышит меня, задирает голову. Мы пересекаемся взглядами, но каждый остается на своем месте. Я сжимаю правую руку в кулак, заставляя себя не отходить.

Минуту мы не отводим глаз друг от друга.

А на второй против воли улыбаюсь, когда докурив, Иван взлохмачивает волосы и подмигивает мне, прежде чем усесться за руль.

Автомобиль скрывается за углом, а я все так же стою с улыбкой на лице, разом простив устроенный сегодня экзамен. Пусть новых сведений выдать я не смогла, зато вещь живого человека, да еще принадлежавшую Ваниной жене, отличила сразу. Тоже мне, сторожевой пес. Качаю головой, и ложусь на диван, сама не понимая, как засыпаю с мыслями о полицейском в парадном костюме.

Мне снится психушка.

Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных, незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей — жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю, после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной, чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.

С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведением многих, — и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.

Просыпаюсь без трех минут четыре и пугаюсь, не чувствуя правой руки. Понимаю, что отлежала ее в неправильной позе, и начинаю медленно разрабатывать. Обрывки сна, подкрепленные тягостными ощущениями, все еще царят во мне, и я отправляюсь в душ, чтобы смыть пережитые эмоции.

Сидя в ванной, пытаюсь вспомнить какой-то момент сна, кажущийся важным, связанный с сегодняшним появлением Ивана, но ничего не выходит. Я и вправду не экстрасенс.

Нервное напряжение нарастает ближе к вечеру: я двигаюсь по комнатам, убыстряясь, натыкаюсь на углы, мебель, сажусь смотреть телевизор и тут же выключаю его. Чем дольше я в квартире, тем тяжелее мне становится, поэтому увидев ключи, хватаю их и, быстро надев кроссовки, выбегаю на улицу. Вчерашний вечер и автомобиль в свете дня больше не страшат; теплый ветер сдувает хмурое выражение с лица. Опьяненная ощущением свободы, я на этот раз не ограничиваюсь пространством двора.

Я шагаю в сторону проспекта.

Недалеко находится бабушкина квартира, и хоть уже давно и ее самой, и дяди Пети нет в живых, это единственное место, где мне тепло и хорошо. Квартиранты, снимающие доставшееся в наследство жилье, кладут деньги на банковский счет, и потому сейчас, даже после больницы, средства на жизнь у меня есть… если, конечно, мама не добралась до них, как мой опекун.

В нужном дворике я оказываюсь через сорок минут неспешного шага. По дороге я пытаюсь анализировать свои ощущения, эмоции, но понять причину беспокойства так и не удается. Возможно, я все еще не стабильна после лечения, и вещи убитых людей угнетают меня куда сильнее, чем все рассчитывают.

Солнце почти полностью скрывается за верхушками старых разросшихся лип, но все равно еще тепло. Я сажусь на самую дальнюю лавку, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.

Кажется, что время не властно над этим местом: старые турники в середине двора завешаны коврами, и в выбивающем их человеке я с удивлением обнаруживаю бабушкиного соседа из квартиры сверху. Сколько я его помню, он всегда выносит все паласы два раза в год и орудует колотушкой. Летом — развесив на всех подходящих перекладинах и пуская клубы пыли вокруг, зимой — раскладывая на белый снег и оставляя после себя темные неровные квадраты и прямоугольники.

Когда перед первым подъездом останавливается красный «БМВ», я присвистываю. Жильцы, в основе своей, мало отличаются в плане доходов, и яркая машина в небогатом дворе кажется чем-то чужеродным. Дверь распахивается и появляется невысокая девушка, с черными густыми волосами, броским макияжем, в брючном костюме под цвет авто. Я щурюсь, пытаясь разглядеть лицо, но, только услышав знакомый голос, понимаю, кто передо мной.

Тома, Тамара, бывшая лучшая подруга. Мы не виделись лет пять, и теперь я втягиваю голову в плечи, готовая бежать, лишь бы не попадаться ей на глаза. Но девушка не видит меня, она разговаривает по телефону, прижимая его плечом, достает сумки из багажника, щелкает сигнализацией, и исчезает за подъездными дверьми, плавно покачивая бедрами.

Я с ужасом понимаю, что по лицу стекает слеза. Когда-то мы были с ней как единое целое, до тех пор, пока я не переезжаю с родителями в другую квартиру и не перехожу в новую школу. Но Тома продолжает приезжать к нам в гости, оставаясь ночевать у нас. Иногда, когда я вижу, как она мило щебечет с моей мамой, мне кажется, что именно о таком ребенке родители и мечтают — красивая, улыбчивая, не столько умная, сколько хитрая Тамара, умеющая очаровывать с первого взгляда.

Замуж она выходить раньше всех из наших друзей, за богатого мужчину, в чем, собственно, никто и никогда не сомневался. Меня не зовут на свадьбу и не говорят, что Тома родила. О ее разводе и повторном браке я узнаю лишь спустя два года. Она вычеркивает меня с такой же легкостью, с какой сейчас сбегает обратно по ступеням, все еще продолжая телефонный разговор.

— Да, закинула вещи сестре, котик, — я вслушиваюсь в слова, наклоняясь вперед, делая вид, что завязываю шнурки, а на деле поливаю обувь слезами. Так ей виден только мой бритый затылок, который нечем прикрыть. — Нет, я посижу с подругами еще часик, мы уже договорились с девчонками.