Крах всего святого (СИ) - Попов Илья В.

     Но сначала нужно кое-что проверить. Подойдя к столу, Аль-Хайи аккуратно положил на него книгу и начал не спеша листать страницы, параллельно просматривая собственные записи, куда скрупулезно вносил все, что мог перевести или хотя бы попытаться расшифровать опытным путем. Через время он поднял глаза к потолку и принялся сгибать пальцы, вычисляя нужный месяц. Если он нигде не ошибся, времени ему хватит с лихвой. Те глупцы пытались изобразить ритуал – настолько, насколько им позволяли их крохотные умишки – но с тем же успехом кузнец мог пританцовывать вокруг куска стали и молота, ожидая, когда та сама собой превратится в меч.

     Несколько человеческих жертв, пускай и принесенных рукой проходимцев, может быть достаточно для того, чтобы почувствовать Его силу, уловить отголосок мысли Его спящего разума, но не более. Гибель великого магистра совсем другое дело – и дело тут не в смерти одного человека, пускай и весьма незаурядного, а в том, с какой ненавистью она происходила и сколько гнева принесла в итоге; и думается, он воздел еще только вершки урожая. Аль-Хайи буквально чувствовал, как гнев, страх и злоба витают в воздухе вместе с дымом – пускай эти чувства и эфемерная, но все же весьма плотная и невероятно сильная субстанция. Однако для того, чтобы окончательно разорвать завесу, этого, безусловно, мало.

     Аль-Хайи предстояла нелегкая задача: сделать так, чтобы имя Его вновь вспомнили все живущие, а с губ оно срывалось с первозданным трепетом; дабы самые ярые фанатики прочих божков отвернулись от своих идолов и воздали молитвы истинным повелителям этого мира. На самом деле, Аль-Хайи и сам с трудом понимал, что именно он должен сделать и какое событие обязан приблизить, но нутром чувствовал, что роковой час делается все ближе. Тот миг, когда нити небытия порвутся, барьер лопнет, Древние очнутся от своего вечного незабытья и наступит новое время – час настоящих демиургов, которые, конечно же, возведут своего самого верного адепта до собственного ранга. Об этом ему сообщали записи, и это же ему нашептывали собственные сны, что каждую ночь показывали Аль-Хайи его возвышение. О, и как же сладостны были это видения…

     Но до этого еще есть время, и торопиться не стоит. Поспеши он и ошибись хоть в слове, переведи или пойми неправильно лишь один символ – и труд всей его жизни может обернуться крахом, а у Аль-Хайи нет в запасе лишней тысячи лет, чтобы повторить попытку. Пока что нет… Ну, а сейчас можно предаться куда более простым, но не менее занятным опытам. Найдя, наконец, нужные слова, Аль-Хайи засучил рукава, взял полую бронзовую трубку, достал небольшой острый нож и ступил к столу. Судя по всему, бродяга уже начал отходить от зелья, так как теперь он не в понимании таращился на Абдумаша – а точнее на инструменты в его руках, раззявив беззубый рот.

     Ночь обещала быть долгой.

     Во всяком случае, для одного из них.

     ***

      Я – Лоренс II из семьи Фабио, единственный живой отпрыск сего рода, сейчас пишу эти строки, находясь в самом центре военного лагеря, который уже завтра утром снимется и отправится в путь, дабы дать, наверное, самый важный бой для всех нас – и не только для тех, кто не побоялся бросить вызов иноземцам, но и для прочих, кто ждет нас дома; а быть может, и для многих наших поколений. Хоть воины и рвутся в бой, но все же настроение средь войска царит тревожное; всякий знает, что судьбы тысяч решит завтрашний день, который для многих может стать последним; но кто вечером будет праздновать победу – мы или визрийцы – решат лишь Боги, Отец и Матерь наши.

      Возможно, только нависшая над всеми нами тень заставила меня взять в руки перо, дабы исповедоваться пергаменту, ведь еще не так давно я думал, что унесу этот секрет в могилу… Однако я узнал то, что вмиг перевернуло мою жизнь и, признаться, счастлив снять с себя сию ношу. Тайна эта слишком давно тяжким грузом томит мое сердце, и я рад поделиться с ней, хотя бы с самим собой; в конце концов, все мы когда-то предстанем перед ликами божьими и сделать это лучше с чистой совестью.

      Давным-давно, потеряв свою горячо любимую Эрин, солнечный свет всей моей жизни, а с нею и моего первенца, коего я увидел лишь на миг, я понял, что раз и навсегда лишился того, без чего вся жизнь лишь пустой звук – любви. Что дело мне до всех моих земель, коль по ним не ступит мой сын? К чему мне все мирские радости, если нет той, с кем я могу их делить? Внутри меня точно образовалась огромная дыра, которую я пытался заполнить, как мог – охотой, пирами, турнирами и искусством… Но все было тщетно. До одного дня.

      Я странствовал с несколькими верными, скрывая свое настоящее имя – в последние годы я особенно полюбил тишину и одиночество, коих мне так не хватало при дворе – и проезжали мы вблизи Соронье, как прямо под копыта моего коня выскочил заяц. Не успел я моргнуть и глазом, как оказался на земле, с ужасающей болью, пронзившей руку, которая изогнулась так, что казалось, вот-вот сломается, точно веточка.

      Не мешкая, меня отвезли в ближайший монастырь – и хоть в нем не было ни одной Посвященной, но монахини оказались столь умелыми, что уже к концу четвертого дня мне значительно полегчало, и я даже мог привстать с кровати, не боясь потерять сознание от любого неловкого движения. А уж когда я увидел ее, принесшую сестрам свежих яиц... Надайн... ее звали Надайн... Моя жизнь разделилась на до, и после; точно луч свет задребезжал в небе после годовой ночи. Я ночами напролет пробовал это имя на вкус, точно мед, катал во рту и произносил шепотом в подушку...

      Я решился заговорить с ней лишь спустя три дня – король! боится простой крестьянки! – и, признаюсь, произнес я такую нелепицу, что готов был тотчас вскочить на коня и не глядя умчаться на край земли. Однако она лишь рассмеялась, запрокинув голову – и смех этот был отнюдь не тот, что обычно сопровождал громкий конфуз, а скорее ласковая усмешка над дружеской шуткой. И с тех пор я пропал. Не менее месяца я гостил в монастыре, хоть рука моя почти и зажила – я специально придумывал фантомные боли и мнимые симптомы, дабы хотя бы еще день провести в компании Надайны, прогуливаясь с ней под зелеными кронами или же просто наблюдая, как она сидит прямо на траве, вышивая и напевая какую-то песню. Встречи наши были редкостью, но ждал я их точно дитя ярмарку – а в одну ночь ее рука вдругслучайно коснулась моей... когда мы, наконец, устали, мне надоело носить маску, и я как на духу раскрыл ей свое истинное имя.

      Признаться, долго она не могла мне поверить, а после попыталась сбежать в ночь, точно боясь, что сделала что-то не так – прямо в исподнем, не накинув даже блузу. Но я сумел поймать ее у двери, закрыть собой и собрать губами все слезы, прыснувшие из ее глубоких глаз – не то от радости, не то от удивления… Но, в конце концов, мне пришлось покинуть монастырь. Конечно же, Надайна осталась при нем; как бы я мог привести во дворец безродную девушку – пускай и самую прекрасную на свете! – и объявить ее своей суженой? Мы оба это понимали – и старательно опускали это разговор весь тот срок, что провели вместе. И уже когда монастырь остался далеко позади, я оглянулся – и увидал маленькую фигурку, которая на прощание взмахнула своим бирюзовым платком. Тот день был последний, когда я видел Надайну, но долго, долго я еще думал – что же я за король, если не могу быть с той, которую люблю?..