Иван Машуков - Трудный переход

Прежде жили в этом доме три брата — Никандр, Платон и Генка. Теперь осталось двое: старший, Никандр, умер. В Крутихе до сих пор вспоминали этого скрипучего, согнутого, как сухой стручок, старика. Он был головой в доме. Вообще раньше в крепких крестьянских семьях было так, что после смерти главы дома — патриарха — становился на его место и распоряжался всем либо старший из братьев, либо мать у взрослых сыновей, чаще всего крутая характером, властная женщина. У Волковых все подчинялись Никандру. А он всю жизнь провёл холостяком. Был необыкновенно жаден и скуп. Зиму и лето ходил в одном и том же длинном, до пят, азяме, в вытертой лисьей шапке — рыжей, с верхом из залоснившегося от долгой носки плиса.

Григорию ненавистно было само имя Никандра. В Крутихе со старшим Волковым связывали гибель Романа Сапожкова — отца Григория. Молва утверждала, что будто бы именно Никандр выдал Романа колчаковцам, подвёл старика под расстрел. Но он и сам после этого недолго прожил. Со смертью Никандра у Волковых всё в свои руки забрал средний брат, Платон.

В отличие от скопидома Никандра, Платон в своё время был человеком, любившим хорошо поесть, одеться, даже щегольнуть. Старики в Крутихе помнили, как ходил Платон к молоденькой учительнице церковно-приходской школы — в городском, отлично сшитом пиджаке, в новой фуражке и в сапогах с блестящими лакированными голенищами. А женился потом на простой работящей девке из крепкой крестьянской семьи.

До революции Платон выписывал и читал газету «Сельский вестник», любил порассуждать о политике. Несколько лет подряд был сельским старостей. В гражданскую войну, когда колчаковцы объявили мобилизацию в свою армию, Платон ездил в составе так называемой «крестьянской делегации» к генералу Пепеляеву — просить, чтобы от мобилизации были освобождены крестьянские парни в крепких хозяйствах.

Сейчас Платон ставит это себе в заслугу, считая, что тогда он ходатайствовал «за народ»..

Григорий молча постоял напротив дома Волковых, смотря на высокий забор, кое-где наклонившийся, на старую цинковую крышу, местами отодранную. Но стены дома были ещё крепки, а широкие двустворчатые ворота наглухо заперты. Потом на крыльце кто-то показался. Григорий всмотрелся. Мелькнула шапка Платона. «А где же у них Генка?» — думал Григорий.

Генка, младший у Волковых, ещё холостой, отчаянный парень, враждовал с Платоном. Платон стремился поскорее женить и отделить Генку, чтобы самому остаться на старой усадьбе, вопреки освящённому веками крутихинскому обычаю, по которому именно к младшему брату переходит отчий дом. Недаром ведь при роении улетают из дупла старые рабочие пчёлы, а в дупле, с мёдом, остаются молодые… Но Платон не хотел больше считаться с этим древним обычаем. В последние годы он занимался сельскохозяйственным опытничеством, прослыл «культурным хозяином». Он постарел, даже немного опустился, однако по-прежнему играл хорошо усвоенную им роль «просвещённого мужика». Выписывал из Москвы журнал «Сам себе агроном», завёл кое-какие знакомства с нынешними людьми. Но с Генкой Платон ничего не мог поделать. Беспутный братец играл в карты, таскал из амбара зерно, а потом продавал его, озорничал и, вопреки желанию Платона, не женился. Как-то Генка выдергал у Платона лук на опытной делянке. Платон стал его ругать. Генка бросился на брата с кулаками. Один раз младшего Волкова даже водили в кочкинскую милицию за хулиганство.

«Где же может быть сейчас этот выродок?» — спять спросил себя Григорий. Мимо него шли люди, а он в раздумье приостанавливался уже у других дворов — у домов Алексеевых, Кармановых…

Эти, пожалуй, поопасней братьев Волковых, другое у них положение, другая и повадка. Они поднялись после революции и теперь не прочь похвастаться, что всё, чем они владеют, им дала советская власть. А Селиверст Карманов при этом ни за что не упустит случая напомнить, как он, взятый по мобилизации в колчаковскую армию, перешёл на сторону красных.

«Мы воевали! Мы кровь проливали! — кричит иногда Селиверст. — Теперь власть наша!»

По хозяйству Алексеевы, Кармановы и другие из тех, что поднялись после революции, могли бы, пожалуй, дойти и до былого могущества братьев Волковых, если бы им дать волю.

Влияние их на деревенские дела было куда больше Волковых. Про тех всем было известно, что они кулаки, а эти… Кто ж их знает? Кричат за советскую власть, а коммунистов ругают. На сходках ведут себя как хозяева. Бедняка обзывают лодырем, прежнего кулака — мироедом. Батраков не держат, а всё у них работают какие-то родственники.

Горой стоят за мужицкую свободу в продаже хлеба. Сами хлеб припрятывают, словно до лучших времён. Прибедняются, скрывают свой достаток, свою силу. И звериной ненавистью ненавидят тех, кто не даёт им развернуться и стать полными хозяевами на сибирской просторной земле.

Не отсюда ли нанесён удар? Не среди этих ли искать убийцу?

— Здорово! — раздался голос, который вывел Сапожкова из раздумья.

С крыльца дома окликнул его средних лет мужик, с редкой, росшей по-татарски, пучками, чёрной бородкой на скуластом лице. Это был Селиверст Карманов.

Григорий вздрогнул. Молча кивнул головой на приветствие и прошёл мимо, стараясь не подать виду, будто он заинтересован домом Кармановых.

А сам, свернув в переулок, подозвал бегавшего на улице сынишку Егора Веретенникова, Ваську, и послал его посмотреть, не приехал ли кто к Карманову. С выражением обязательной готовности на курносом лице, парнишка бросился исполнять поручение. Примчавшись обратно, он доложил: во дворе у Кармановых стоит засёдланная лошадь.

— Да где ж она? — нарочно сердито спросил Григорий.

— Там, дядя, там, у стайки, — торопливо замигал глазами мальчишка.

Григорий круто повернулся и пошёл к дому председателя сельсовета Тимофея Селезнёва.

В Крутихе было всего четверо коммунистов, и вот осталось трое… Когда-то именно он, ныне погибший Дмитрий Мотыльков, основал в деревне партячейку и был её первым секретарём. Потом его переизбрали. Секретарём партячейки стал Григорий.

Когда Григорию по возвращении с войны сказали, что отца его под пули колчаковцев подставил Никандр Волков, молодой и горячий Григорий схватился за оружие. Мать — она ещё тогда была жива — кинулась к нему: «Что ты, Гришенька, давно ведь помер Никандр!»

У Григория дёргалась и белела щека. «Всё равно, Платона кончу! Плато-она!» — хрипел он.

Едва у него отняли винтовку. Дмитрий Мотыльков говорил тогда Григорию: «Дурак. Вот и видно, что дурак. Разве их так надо? По-партизански? У нас же с тобой власть, чудак!»

Григорий все эти годы был сильной рукой власти. Вначале его избрали председателем сельсовета, потом на смену ему пришёл Тимофей Селезнёв — с виду простоватый, медлительный, а на самом деле дальновидный и умный мужик. Кроме Тимофея, в ячейке ещё состоял Иннокентий Плужников; Иннокентия недавно приняли в кандидаты партии. И всех их объединял Мотыльков.

«Без народа ни до порога, — говорил Дмитрий Петрович; он любил старинные выражения. — Работать нам с народом намного легче, чем бывшим правителям деревни. Платон, если помнишь, когда он старостой был, всё земским стращал да кутузкой. Понятно, защищать интересы небольшой кучки богатых против большинства народа не легко, приходится к плётке прибегать. А у нас другое дело. Мы интересы большинства защищаем против небольшой кучки богатых. За нами на каждом шагу народ, все честные мужики. Они поддерживают, но и подталкивают нас, чтобы мы не стояли. Это надо чувствовать…»

Однако были в Крутихе люди, которым становилось поперёк горла всё новое, советское. Григорий это знал. Он уже не сомневался в том, что Мотылькова убили кулаки.

— Стреляете, гады? — шептал он, идя к Тимофею Селезнёву. — Ну, погодите, мы вас всех выведем на чистую воду! — От ненависти у него перехватывало дыхание.

Побледневший, с осунувшимся лицом, он протянул руку Тимофею.

— В Кочкино за милицией ты послал? — хрипло спросил Селезнёва Григорий.

— Послал. Скоро должны приехать милиционеры, — ответил Тимофей.

Григорий спросил, что знает Тимофей про тайные сборища у Селивёрста Карманова? В своё время Григорий не придал большого значения слуху об этих сборищах. Он думал тогда: «Что они могут сделать, эти шепчущие по углам люди, когда не в их, а в наших руках власть?» Сейчас он жестоко раскаивался в своей самонадеянности.

— Свили они тут у нас змеиное гнездо, и вот из этого гнезда жало высунулось, — резко сказал Григорий.

Тимофей молча сурово кивнул. Григорий стал передавать ему свои наблюдения после обхода деревни. Кто мог быть замешан в убийстве? Платон Волков? Вряд ли. Трусоват и угодлив Платон. А вот Генка…

— А что Генке до Мотылькова? — возразил Тимофей. — Он скорее бы уж в Платона стрельнул. Ему родной брат злее лютого врага.