Михаил Ландбург - Посланники

Я собрал то, что от меня осталось, и стал обдумывать различные варианты-способы подъёма наверх.

Сводило мышцы, не слушались кости, но вспомнилась библейская картина усыпанного костями поля и слова Господа Бога: "Я введу дух в вас, и оживёте.

И обложу вас жилами и покрою вас кожею. И введу вас в землю Израилеву."***

Внезапно наступило мгновенье, когда –

в моём черепе вспыхнул свет озарения,

меня осенила удачная мысль,

я отыскал способ вырваться за отмеренный нам предел.

Прогремев радостными челюстями, выплюнув набившие рот песчинки вместе с несколькими задохнувшимися насекомыми, я воскликнул: "Эврика! К живым в их сны проникну!"

Моя душа возрадовалась.

Напряжение отошло.

И пришло недоумение: "Как мы, мёртвые, в течение десятков лет могли допускать по отношению к живым столь преступное бездействие?"

*Пауль Целан. "Псалом" Пер. Ольги Седаковой.

**Псевдоним Лейба Шварцмана.

***Иезекииль. Гл.37: 5,6.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Л ИЯ

Живое чудо…могил.

Борис Пастернак

Ганс Корн замолчал – видимо, решил дать мне время обдумать его слова.

Я обдумала.

Кажется, догадалась.

- Тебя послали изменить мир!- проговорила я.

- Нет, Лия, - глаза Ганса Корна тревожно заметались. - Ни мир, ни человека изменить невозможно.

- Ты послан устраивать над нами суд?

- Думайте, как знаете, но учтите: не мы станем вами, а вы – нами. Это, как говорится, приговор окончательный, и обжалованию не подлежит. Хотите выжить – прислушайтесь к нам. За нами опыт и память…

Я покачала головой.

- Разве память со временем не стирается?

- Наша – никогда! - твёрдо сказал он. - В Университете вас чему учат?

Я сказала чему.

- Этого недостаточно! - отрезал он. - Недостаточно, чтобы выжить…

- Разве не Судьба решает?

Ганс Корн согласно кивнул.

- Конечное решение за Ней, но за вами выбор: сгореть в газовой камере или превратиться в пыль после применения водородной бомбы. Из самой мерзостной войны я и мои друзья пытались улизнуть, думали её перехитрить, но не вышло; Мы не на тот пароход сели… Это потом, оказавшись в яме, мы поняли, что жить надо с оглядкой, а не то…Живут – играя; умирают – взаправду…

- Это то, что ты хотел высказать?

Ганс Корн поморщился.

- "Хотеть" или "не хотеть" – такое в словаре мёртвых нет, точно так, как и нет в нас ни единой капли крови. Только опыт души. Он остался. Он и пронзительный долг – подняться из могил (труп на труп, труп на труп, труп на труп), чтобы предупредить вас, теперешних…

- А если вас слушать не станут?

- Тогда гора из трупов рухнет, похоронив под собою живых.

- Ты пришёл и меня пугаешь, да?

- А как же иначе? Чтобы выжить, необходимо обладать чувством страха. Будьте в вечной тревоге, если думаете выжить. Древние советовали memento mori*.

Ганс Корн прикусил губу и закрыл глаза, как будто опасался сказать что-то лишнее.

Я не сразу обнаружила, что он затягивает меня в мир своих чувств, ощущений и сознания, но и обнаружив, продолжала спокойно слушать. Какой смысл заводить спор с мёртвым?

Его опущенные веки были цвета земли, а из его рта исходил приторный запах.

"Уснул", - подумала я.

"Нет, не уснул, - открыв глаза, проговорил он. - Мёртвые не спят".

Я повела рассказ о волонтёрах из новой Финляндии, которые, сорок шесть лет назад, пытаясь искупить согрешения своих предков, выкупили у Израиля кусок земли, чтобы построить поселение в память о восьми погибших австрийских евреях.

*(лат) Помнить о смерти.

Ганс Корн слушал, не перебивая, но вдруг черты на его лице ожесточились.

- Яд ха-Шмона…- сухо заговорил он. - Раскаянье…Искупление грехов… Как трогательно! Фигу! Не искупить! Ничто так не запаздывает, как раскаянье, и ничто, как раскаянье, так лишено смысла. Нам, погубленной восьмёрке австрийских евреев, этот спектакль ни к чему. Яд ха-Шмона – это не более, чем театральная декорация, бред, замечательная чушь! Мы доверились тем финнам, а они обошлись с нами крайне гнусно… Новые финны сострадают нам? Фуфло это! Их состраданье вызывает лишь чувство опасения…Новые финны…Прежние финны…Что было, то и будет…В новом мире зарождается новая муть, и дай ей только возможность, как она так же, как и тогдашняя, вновь вырвется наружу...Распоряжаться миром люди никогда не умели. История людей… Мир всё такой же несправедливый и жестокий. К живым я послан быть не судьёй, а с призывом –

помнить о миллионах вырезанных турками армянах, загнанных в газовые камеры евреях, русских, которых гноили, как рабов, в трудовых лагерях, сожжённых напалмом вьетнамцах, забитых мотыгами камбоджийцах, из черепов которых воздвигались пирамиды,

беречь разум, ибо "может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?"*

прислушаться к содроганиям земли,

Мои современники старались не задумываться над тем, что в водах океана речную рыбу не ищут. Слепота, глухота и ленивое мышление загнали нас в капкан уже до войны, до Биркенау. До всего того…До всего того…До всего того… Когда меня повели к яме, мне было двадцать четыре года. Было страшно

жить, и не менее жутко умирать. По дороге Цибильски мне шепнул: "Расстрел –

всё же не то, что вешанье". В то мгновенье мне вспомнился Поль Валери: "Если хочешь жить, ты так же хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь".

На меня направили стволы винтовок.

Погасло солнце.

Меня погрузили во тьму.

Во впадинах глаз Ганса Корна задержался пучок зеленоватого отблеска, а губы охватила судорога. Я опустила голову – только бы мертвец на меня не дышал.

Послышалось непристойное слово.

Я спрятала лицо в ладонях.

"Слушай!" - властно проговорил Ганс Корн.

Я ладони убрала.

Бескровными губами, похожими на дохлых дождевых червей, Ганс Корн сиплым голосом проговорил:

- О миллионах замученных вспоминают, потом забывают, снова вспоминают, готовят юбилейные фильмы, пишут книги, газетные статьи и вновь вспомнить забывают. Камень в Яд ха-Шмона… Зачем он? Для кого он? Уберите его – он не оправдает тех финнов, он не подкрасит и наше бездействие. Прощения нет ни им, ни нам… Не должно быть…Грех надо не искупать, грех надо предотвращать, Зло истребляя… До конца истреблять…Понимаешь, до конца… Не останавливаясь…

- Но тогда…

*Кн. Притчей Соломона. 6:28

- Что тогда?

- В Англии я видела граффити: "Око за око – и скоро весь мир ослепнет".

Ганс Корн отмахнулся.

- И эти туда же…Мало им Чемберлена…Не доверяйте! Никому не доверяйте! Лишь Сатане…Ему – да, ибо он не лукавит. С Сатаной не следует заводить смешную возню, вроде той, что вы затеяли под Газой. Умирая, я думал, что для меня время остановится, что освобожусь от настоящего и уж тем

более от будущего, но вскоре убедился, что от боли, от тоски, от измены, от разочарований смерть до конца не избавляет.

Восковые глаза-впадины Ганса Корна посмотрели на дорогу, ведущую в Иерусалим, а потом перевёл странный, будто сломленный взгляд, на меня.

Я сказала:

- Удивительно, как тебе удалось проделать столь необычный путь?

- Ничего удивительного: мёртвого еврея ведёт за собой заложенный в нём генетический компас.

- Генетический компас? - я невольно улыбнулась. - Как просто…

- Даже ещё проще – это мой прах перекочевал в твой сон. Прости, другого выбора у меня не было…

- Это правда? - я ощутила беспокойство. Вспомнилась легенда о Големе, глиняном истукане, в которого пражский раввин вдохнул жизнь.

- Мёртвым верь! - невозмутимо проговорил Ганс Корн. - Туфту гонят живые. Только они…У мёртвых слишком холодный взгляд и достаточно трезвый ум, чтобы говорить глупости. Рассказ "новенькой" о камне, на котором выбиты наши имена, потряс моих земляков настолько, что общим собранием было решено: на какое-то время я должен буду –

ожить,

принять на себя миссию посланника,

подняться в Яд ха-Шмона, чтобы, высказать необходимые слова…

- Необходимые слова?

- Наш долг – оказать помощь.