Михаил Ландбург - Посланники

* (лат) Доктор, исцели себя сам.

Часть шестая

Л ИЯ

"Нет ничего сложнее, чем понять мёртвых, и нет ничего опаснее, чем ими пренебрегать"

Маргарет Этвуд "Слепой убийца"

Я заглянула в себя.

Я превратилась в сплошное молчание –

напряжённое,

тягостное,

бесплодное,

гнетущее,

непреодолимое.

"Лотан, - молчала я, - разве ты не видишь, что мои зрачки наполнены твоим отражённым светом? Только твоим, но сейчас позволь мне остаться в этой комнате одной – мне мучительно продолжать оставаться с тем грузом, который я испытываю на себе после ночной беседы с покойником о мировом хаосе. Мой университетский профессор Иосиф Котляр постоянно напоминает о том, что вместе с приобретением новых знаний, мы в ещё большей мере обнаруживаем масштабы наших незнаний. Не означает ли это, что человеку страшно знать равно, как и не знать, что свойство мозга – желать утаить равно желанию исповедаться. Конечно, я осознаю, какому состоянию обреку себя, оставаясь в этой комнате одна, однако позволь мне погрузиться в продолжение того сна, чтобы выйти из него в достаточной мере прояснённой, осмысленной…А затем я вернусь. Вернусь к тебе!".

Мой мозг заклинило, набившись скомканными мыслями.

Слова на губах застыли.

Лишившись слов, я подумала об Ирландии, где в замке Бларни туристы прикасаются губами к Камню Красноречия (Blarney Stone).

- Почему ты молчишь? - настороженно спросил Лотан, когда после завтрака мы вернулись в гостиничную комнату.

Мои щёки и шея горели.

Сердце колотилось.

Непроизнесённые слова повисли в воздухе.

Я продолжала заглядывать в себя.

- Не молчи! - просил Лотан.

- Ладно –

я рассказала о моей ночной встрече с Гансом Корном.

- Но ведь это всего лишь сон…

- Мне надо побыть одной, - сказала я и, достав из походной сумки газетные листы "Маарива", протянула их Лотану.

Лотан заглянул в мои глаза.

- Не понимаю, во что ты ввязалась, - приглушив голос, проговорил Лотан и толкнул дверь.

Теперь –

смыкается день. Свет ёжится и, исказившись, износившись, поддавшись напору вечера, покидает границы дня.

Я в комнате одна – никто не помешает мне вновь уснуть и продолжить беседу с Гансом Корном. Я должна понять… Я буду честно силиться понять…

Не спится.

Брожу по комнате.

Тишина –

унылая,

безответная.

Гляжу на плотно прикрытую дверь, и, словно заклиная, бормочу: " Лотан, прости – не сумела найти нужных слов…"

Тоскливо.

Грустно.

Недавно сообщили, что учёные из Левенского университета в Бельгии установили, будто чувство грусти длится в 240 раз дольше, чем многие другие эмоции.

Отворачиваюсь от двери.

Слышу осуждающий голос Ганса Корна: "Живёте не так, ведёте себя не так".

И вновь тишина –

искушающая,

чуть лукавая.

Думаю: "Неужели людям следует умереть, чтобы родиться другими?"

Перед глазами всплывает картина вчерашнего вечера.

В голове вертится сценарий –

Поселение Яд ха-Шмона.

Камень-памятник.

Мужчина, возложив на камень руку-протез, говорит: "Жаль несчастных".

Другой мужчина пожимает плечами: "Где могилы, там и воскресенье".

Женщина качает головой: "Тут – не могила".

Другой мужчина разводит руками и напоминает: "Так пел Заратустра".

Зыбкий, вечерний свет накрывает собою опустевшее кресло, стены, кровать и, смешавшись с дневным светом, вызывает во мне смутную тревогу.

"Вернись в заветный сон", - призываю себя.

Не спится. Мешает тишина –

смущающая,

раздражающая,

глухая,

тягостная.

Словно заблудившись в себе, замыкаюсь в мыслях –

изнуряющих,

упрямых,

неуживчивых,

тяжёлых.

Слова не идут…

"Усни!"

Слышу над собой нарочито громкий голос Ганса Корна: "Вы обманываете себя. Не пытайтесь! У нас не получилось. Не получится и у вас…"

Тишина –

горестная,

смятенная,

безответная,

На память приходят строки:

"Переменив не раз вериги

Безверья и земных религий,

Мы опускаемся наверх"*

*Алла Липницкая.

Подхожу к окну.

Свет за окном сужается, сгущается, мрачнеет, но ещё удаётся различить –

оливковые деревья,

треугольные крыши домиков,

старую маслобойню,

ресторан,

библиотеку,

полёт преследуемых ветром сухих листьев.

Сквозь потолок гостиничной комнаты проникает: "Обмануть себя не получится и у вас".

"Может, - думаю, - в мире всё не настоящее: ни жизнь, ни смерть? Может, в мире вины не существует вовсе, и тогда никто ни в чём не виновен. Если в этом мире всё замешано на обмане, выходит –

ощущать себя – обман,

заглядывать в себя – обман,

пытаться изменить себя – обман.

Может, обман – тоже обман?

Непостижимо…

В голове пробегает мысль: "Вдруг я в чём-то виновата?"

Охранник Уди считает, что невиновными лишь рождаются. Потом –

судьба,

рок,

обстоятельства…

"Лотан!" - зову я.

…С появлением в книжной лавке Лотана, мои глаза, будто двери, распахнулись. "Входи!", - пригласили они.

Лотан вошёл…

С того дня я подолгу простаивала перед зеркалом. Я видела себя и не узнавала…

За вечерними стёклами небо, больше которого ничего не бывает. Мерцают огоньки самолета. Я не вздрагиваю. Не теперь…Самолёт – пассажирский.

Совсем недавно я вздрагивала, если в радиоприёмнике оповещали:

"Город Сдерот – воздушная тревога…

Город Беер-Шева – воздушная тревога…

Кибуц Ревивим – воздушная тревога…

Город Ашкелон – воздушная тревога…

Кибуц Целим – воздушная тревога…

Город Ашдод – воздушная тревога…"

Тогда –

страна замерла…

Тогда –

Лотана призвали...

Тогда –

был страх…

Тогда –

по дороге в университетскую библиотеку я встретила старушку, которая, привалившись спиной к забору, сидела на земле и за сердце держалась.

- Вам плохо? - спросила я.

- Да.

- Больно?

- Да. Везде…

- Подняться сможете?

Старушечий лоб нахмурился.

Глаза сузились.

По щеке опустилась слеза.

- Сможете? - повторила я.

- Да. Только побуду здесь.

Старушка жестом велела наклониться к ней.

Я наклонилась.

Она прошептала:

- Пришла весть от внуков из Беер-Шевы: сказали, что их маму ранило. Я засуетилась, из дома выбежала, да вот вдруг уписалась…

Я посмотрела по сторонам. Не знала, как себя повести.

- Иди, - подсказала старушка, - иди!

Я подумала, что в университетскую библиотеку не пойду. Не в этот день. Книги помогают не всегда …

Тогда –

выручал мобильник…

- Потерпи! - просил Лотан.

- Потерплю! - обещала я тогда.

Теперь –

за калитку домика с зелёной крышей выбегает удивительно толстый кот. Наверно, тот самый, о котором рассказывала мне Сельга. Он держит в страхе всех кошек, и жители Яд ха-Шмона его Калигула.

Кошки…

Собаки…

Люди…

Весной кошки погружены в мучительные, невыносимые стенания, а сейчас, когда осень, в благоразумие.

Собаки бегают по лужайке и нюхают друг у друга под хвостом.

Люди ведут себя по-людски.

Марк Твен как-то заметил: "Если можно было бы скрестить человека с котом, человеческая порода от этого выиграла бы, а вот кошачья – явно бы ухудшилась".

Когда мне было лет двенадцать, я пожертвовала пять шекелей в фонд охраны

домашних животных, на что наш сосед (ему было лет семнадцать) сказал, что я, наверно, несчастный человек, потому что идеалисты несчастные люди. Я сильно испугалась, потому что не знала, что такое "идеалист", а теперь, когда я это знаю, хочется написать самой себе письмо, которое начиналось бы со слов "хорошо бы вновь стать маленькой девочкой".