Андрей Добрынин - Избранные письма о куртуазном маньеризме

Возвращение скитальцев позволило пенсионерам облегченно вздохнуть. Они не знали, как понимать наше отсутствие, поскольку я оставил в комнате Собинова не только галстук, но и немало другого имущества, о котором успел позабыть. Рассказ о наших похождениях пожилые джентльмены выслушали сочувственно, заметив, что их дом — сущий муравейник и заблудиться в нем — пара пустяков. Впрочем, скорее всего их слова явились только данью вежливости. Собинов так и не появился, и это внушало пенсионерам немалое беспокойство: я заметил, что оба они, бездетные холостяки, относились к нему как к непутевому сыну. Запасы пива в течение нашего анабазиса значительно уменьшились, и было принято решение сходить в ближайший ларек. Несколько купленных там бутылок водки помогли нам скрасить остаток вечера. К концу застолья я уже называл отставного кинооператора исключительно Потапычем, невзирая на его активные протесты; впрочем, наутро мы расстались друзьями, и я получил приглашение заходить в гости, когда только захочу. К сожалению, на то, чтобы навестить всех добрых людей, встреченных мною в жизни, времени у меня недостанет даже в том случае, если я разорвусь на дюжину частей. Следовательно, и не надо из–за этого особенно огорчаться. Вдобавок я, разумеется, сразу же вновь забыл местонахождение нашего временного приюта и потерял бумажку с номером его телефона, так что остается лишь вздохнуть над безвозвратно протекшим эпизодом жизни, а заодно и пожелать Собинову с толком потратить мои денежки.

Вот такое продолжение порой имеют концертные триумфы куртуазных маньеристов. Ни сами события, ни мой рассказ о них вовсе не претендуют на увлекательность — я лишь был бы рад вызвать в Вашем сердце некоторое сочувствие ностальгического свойства. За сим остаюсь в нетерпеливом ожидании ответного послания Вашим верным другом и почитателем —

Андреем Добрыниным.

Москва, 11 декабря 1992 года.

Дорогой друг!

Долг вежливости побуждает меня не медлить с ответом на Ваш вопрос относительно обстоятельств выхода в свет в Нижнем Новгороде нашей новой книги и вообще всей предновогодней поездки куртуазных маньеристов в этот прекрасный город. Скажу прямо: будь моя воля, я обо всем, что Вас интересует, не написал бы ни строчки по крайней мере в течение ближайших нескольких месяцев — слишком внезапным стало пережитое мною, да и всеми нами, потрясение, слишком свежа рана, нанесенная с самой неожиданной стороны коварной судьбой. Со времени памятной поездки в Нижний Новгород в апреле 1990 г., когда мы привезли с собой первые двести экземпляров еще не до конца изготовленного тиража нашей первой книги, когда состоялся наш первый гастрольный триумф и потрясшая воображение гуляющих публичная распродажа книги на Покровской улице (тогда улица Свердлова, или попросту «Свердляк»), — с тех пор я привык ожидать от Нижнего только добра, вспоминая с ностальгическим чувством льдины, медленно плывущие далеко внизу по темной

Волге холодным туманным утром, необозримые лесные дали Заволжья, наслаждение первым апрельским теплом в течение прогулок по Кремлю и по горбатым улочкам старой части города, кротко ветшающие старинные особнячки, каждый из которых есть целый мир, даровое пиво для знаменитых поэтов в пивной с зарешеченными окошками–бойницами и тяжелым сводчатым потолком… Ну как я мог ожидать, что в таком городе, в городе, где мы узнали столько прекрасных людей и подлинных ценителей поэзии, нам суждено пережить одно из острейших разочарований последних лет?

Напомню Вам вкратце предысторию нашей поездки. Однажды мне позвонила дама, представившаяся редактором нижегородского издательства «Вентус», и сообщила, что владелец издательства, прочитав подборку наших стихов в газете «Собеседник», вознамерился напечатать нашу книгу. Никаких возражений я, само собой, не имел и, желая обговорить детали, взял у редакторши телефон нашего будущего мецената. В нынешние времена, когда деньги, а вместе с ними и возможность покровительствовать искусствам, сосредоточиваются в основном в руках людей тупоголовых, жадных и обладающих совершенно лакейскими вкусами, получить предложение выпустить поэтическую книгу за счет просвещенного издателя, когда последний к тому же берет на себя и все хлопоты, — это случай уникальный и пренебрегать им весьма неразумно. Рассудив так, я связался с Нижним и беспрекословно согласился встретить нашего издателя, прибывавшего в Москву по каким–то коммерческим делам, с первым утренним поездом — ни свет ни заря на Казанском вокзале. Вечером я закончил составлять рукопись книги. Скажу не хвастаясь, что она получилась блестящей. На капитуле Ордена мы решили назвать книгу «Клиенты Афродиты, или Триумф непостоянства». К рукописи прилагались фотографии кавалеров Ордена, сделанные во время съемок фильма «За брызгами алмазных струй». Короче говоря, с нашей стороны было сделано все необходимое для успеха издания, и задача нашего мецената состояла лишь в том, чтобы воплотить все предоставленные нами исходные материалы в форму книги.

Беседа с издателем оставила во мне двойственное ощущение: с одной стороны, если передавать ее чисто информативно, то щедрый нижегородец подтвердил свое твердое намерение напечатать нашу книгу, причем для его издательства ей предстояло оказаться первым опытом. Тираж предполагался для стихотворной книги очень большой — 20 000 экземпляров. От лица Ордена я выразил готовность принять участие в его продаже, благо все вопросы выпуска и продажи двух первых наших книг решал я и уже неплохо познакомился с этим делом. Издатель даже посулил выплатить нам солидный гонорар и постоянно сообщать о том, как продвигается подготовка сборника к печати. Словом, все шло хорошо, однако настораживали некоторые чисто личные впечатления, укоренившиеся за время беседы в моей душе. Я старался отогнать беспокойство, но оно с неумолимой назойливостью напоминало мне об унылом налете провинциализма, лежавшем на фигуре, ухватках и речах нашего доброжелателя; о том апломбе, с которым этот человек рассуждал об издательском деле, о литературе и, в частности, о наших стихах, причем глупость его суждений резко диссонировала с самоуверенностью его тона; о нетерпимости моего собеседника к чужому мнению — он не проявлял ни малейшего желания прислушаться к моим учтивым возражениям и создать хотя бы видимость уступки, словно это о н, а не я являлся известным поэтом, членом Союза писателей и главным редактором одного из крупнейших издательств России. Замечу, что я никогда не был склонен переоценивать значение подобных формальных регалий, но они необходимы как знаки принадлежности к определенной профессии, заставляющие собеседника прислушиваться к твоим словам именно как к словам профессионала. Наконец, меня слегка пугал изредка мелькавший в глазах нижегородца огонек безумия — вкупе со всеми признаками, перечисленными выше, он довершал классический портрет графомана, каковых я навидался за годы своей литературной деятельности великое множество. Жестоко ошибается тот, кто считает графоманов безобидными и даже забавными чудаками: они агрессивны, сварливы и если могут сделать гадость талантливому человеку, то непременно ее сделают, оправдываясь самыми возвышенными соображениями. Графоманы обладают своеобразным отрицательным чутьем на талант и узнают его сразу, как и люди, наделенные подлинным вкусом; однако в отличие от последних графоманы ни за что не хотят принимать талант таким, каков он есть, и норовят либо под видом искреннего доброжелательства изуродовать его, подгоняя под свой аршин, либо объявить его бездарностью, поскольку он не соответствует их насквозь извращенным понятиям, либо, при возможности, просто уничтожить. Они вредоносны даже как искренние друзья, ибо особенно горячо хвалят нас вовсе не за самое лучшее, что в нас есть, а осуждают как раз за то, за что следовало бы похвалить. Наконец, они особенно опасны своей чрезвычайной энергичностью и способностью горы свернуть, защищая свои нелепые убеждения. Этим они отличаются от истинных художников, — о тех верно писал Пруст: «…ониобнаруживают впечатлительность, ум, а эти качества не побуждают к действию». Как Вы догадываетесь, я не говорю здесь о людях, щедро наделенных чувством изящного, но не творческой силой, и потому не могущих создать в искусстве ничего значительного. Это совсем другая порода, ее представители способны искренне восхищаться прекрасным; озлобление и животная агрессивность графоманов им не присущи.

В довершение всех моих подозрений Смирнов (такова фамилия издателя) посвятил меня в свои планы создать специальный журнал для графоманов. Замысел Смирнова заключался в том, чтобы всякий желающий, приславший на адрес журнала установленную сумму, получал право опубликовать в нем определенное количество страниц поэтического либо прозаического бреда (помню, меня удивило намерение Смирнова за стихи брать дороже). У графоманов есть общая характерная черта: несмотря на их убежденность в собственной талантливости, они постоянно стремятся создать такую ситуацию, при которой их публиковали бы автоматически. Хотя основной сферой деятельности Смирнова являлось, по его словам, строительство жилья на кооперативных началах, дававшее ему, похоже, немалый доход, я все–таки заподозрил, что большую часть объема нового журнала будут занимать произведения его основателя — слишком уж ярко выраженным типом являлся Смирнов. Однако по природной человеческой слабости, заставляющей нас всегда надеяться на лучшее (хотя куда вернее противоположный взгляд на вещи), я выкинул из головы все опасения и распрощался с издателем, преисполненный самых дружеских чувств: долго тряс ему руку, заверял в нашей неизменной преданности и в том, что история его не забудет. Смирнов смущенно отмахивался, но его улыбка сияла самодовольством. «Ну пусть он что–то сделает по–своему, — думал я, — пусть даже что–то испортит, но ведь со стихами–то он ничего не сможет сделать, а они сами скажут все за себя». Увы! Несчастный, как я заблуждался!