Александр Лекаренко - Свалка

Сразу приблизились огни свечей и отдалились грязные стены и грязный, холодный мир за стенами. О, коньяк! Да святиться имя твое, да придет царствие твое, да сгорит в твоем золотом огне вся грязь и суета этого мира! Да будет проклята тщета богов, да обратиться в прах импотентность религий, перед Новым Заветом органической химии, ибо нет бога, кроме священной молекулы, изменяющей сознание, преосущественной в ковчеге перегонного куба!

Он загасил парфюмерно пахнущую сигару и закурил папиросу, изготовленную местными умельцами из табака, произрастающего на этих гиблых землях. Он сам был порождение этих гиблых земель, его организм привык ко всему дрянному, как организм крысы, выросшей на мусорнике, и только дух, взыскующий чистоты, предпочитал алкоголь из тех краев, куда Вакх принес цивилизацию и чистую религию – из Греции. Он усмехнулся, выпустив серо-зеленый дым – лицо его подружки очень напоминало лица подружек Вакха, какими они сохранились на древних барельефах – с ухмылками и подпорченными носами.

Он был не единственным насельником здешних гиблых мест – здесь жили и другие крысы. Как крысы они ненавидели все, что вне их мусорника, никому из них в голову бы не пришло доносить властям о его маленьких шалостях на дороге. Как крысы – они видели все, хотя он никого не видел, когда вел машину к своей хибаре. И как крысы, они жрали любой кусок из любых рук, ненавидя и эти руки и других крыс.

Жадность и голод были очевидной причиной того, что его вычислили вообще, а то, что покойный меценат оказался важной шишкой, было неочевидной причиной того, что вычислили так быстро и так оперативно.

Девчонка почувствовала что-то за несколько мгновений до того, как они ворвались в дом – она напряглась, она потянула носом – но было уже поздно.

Они вышибли дверь, и комната мгновенно наполнилась общим воплем людей в дорогих костюмах и с дорогим оружием в руках. Его сшибли вместе со стулом на пол, он ощутил вспышку боли и ярости – затем послышался стук падающих тел, и все стихло.

Постанывая, он поднялся на ноги. На грязном полу, среди разбросанных ломтей ветчины и коротких автоматов, лежало семь неподвижных тел. Мгновение он постоял, потом быстро поднял автомат и направил его на дверь. Но никто больше не появился. Девчонка зашевелилась и встала из угла. Она была единственной, кто пошевелился. Он прошелся между телами, осторожно тыкая в них ботинком, а потом – переворачивая на спину. Все они выглядели мертвыми и были мертвыми – но без всяких видимых повреждений. Он потянул носом и тут же понял бессмысленность этого – если бы в воздухе был газ, то некому было бы принюхиваться. Он показал девочке рукой – сиди, мол, тихо. А сам осторожно вышел из дома во двор с автоматом в руках. Нигде не было ни движения, ни света, ни звука. Он вышел со двора и, крадучись в темноте, прошел по обочине дороги метров двести, пока не увидел два больших черных джипа – как две глыбы марка. Огрызок луны выглянул из-за туч. От одной из машин в его сторону двинулась темная фигура. Не задумываясь, он дал короткую очередь. Человек ударился спиной об автомобиль и сполз на дорогу. Выждав несколько секунд, он осмотрел обе машины, там было пусто.

Когда мощный, трофейный «БМВ» уносил их прочь из гиблого места – в еще более гиблые места – за их спинами полыхал хутор, набитый трупами, корчащимися в огне, и падальщики, привлеченные вонью паленого мяса, уже подбирались со всех сторон к джипам, брошенным на дороге.

Нет машины, лучше машины, изготовленной в зеленной Баварии умелыми немецкими руками, умеющими делать лучшие в мире «Газенвагены», «народные вагоны» и жирные от вложенного в них труда и денег элитные седаны. Здесь все отзывалось на малейшее прикосновение пальцев – рук или ног – сенсорно, как тело женщины. Бесшумно и почти мгновенно набиралась с места скорость, мягко вдавливая тела в подушки сидений и мягко, от единого прикосновения пальцев, подобно послушной женщине, падали на спинку сиденья, предлагая место и негу телу. В таком салоне можно было кричать от боли или от оргазма – никто не услышит. В таком салоне можно было заблевать салон – и все равно будет пахнуть дорогими сигарами и деньгами. Такая машина может выглядеть, как шлюха – но шлюха, которой целуют и лижут ее лаковую задницу и которая, даже в старости, остается роскошной. Кто, кроме немцев, мог придумать такой цвет, оливково-зеленый – даже на ощупь и на вкус? Никогда банзай-японцы, со всем своим дзэн-буддизмом или американцы – пусть даже оттянут средства от постройки пары-тройки авианосцев – не сумеют создать такую машину. Такую машину можно пристрелить в порыве страсти, как неверную любовницу – но ее невозможно было просто бросить, и сжечь ее было преступлением – все равно, что брызнуть кислотой в лицо Моне-Лизе.

Лицо девочки дрогнуло от луча солнца, проникшего в салон, и она открыла глаза. Он смотрел на нее уже минут пятнадцать – помимо изуродованного носа, рта и левой глазницы, было чем полюбоваться – его попутчица обладала совершенной формы черепом – основой красоты и высоким лбом, ее ушная раковина была безукоризненной. Но вот она зевнула, непринужденно, как собака – и сморщился собачий нос, и обнажились кривые, плотно посаженные зубы с собачьим прикусом.

Она потянулась, выскочила из машины и тут же присела, спустив штаны и не захлопнув дверцу, запотевшие изнутри стекла мгновенно подернулись капельками влаги.

Ее попутчик уже успел отдать утреннюю день природе и ждал только пробуждения напарницы, чтобы заняться удовлетворение давно уже пробудившегося голода. Он достал из багажника дорожный холодильник, подаренный меценатом, разложил на сиденьях снедь и открутил крышку персонального термоса, заряженного загодя, персонально заваренным чаем.

Машина стояла в заснеженном поле за лесополосой, отделяющей его от шоссе. Они ехали полночи, прежде чем расположиться бивуаком, заехали черт знает, куда и находились черт знает где. Но какая была, к черту, разница? Отчаливая, они имели полный бак, и он нацедил пару канистр из джипов прежде, чем отчалить, багажник был забит провизией, а деньги из бумажников усопших оттопыривали его карманы, машина работала лучше, чем швейцарский «Роллекс» и британский «Роллс-ройс» вместе взятые – она работала, как германский «БМВ» - о чем было беспокоиться, имея всю грязь мира у своих ног? Он и не беспокоился. Его только разбирало любопытство – что же осталось у него за спиной и что будет за следующим поворотом? И его радовало это любопытство, поскольку оно свидетельствовало о том, что он – живой. А быть живым было воистину хорошо!

После завтрака он разложил на коленях трофейную карту и попытался сориентироваться на местности, припоминая дорожные указатели, которые фары выхватывали ночью. Девочка заглядывала ему через плечо, а потом ткнула пальцем в точку на карте, которая находилась километрах в двухстах от их предполагаемого нынешнего местоположения и не более чем в пятнадцати от канувшего в огонь хутора. Он непонимающе уставился на нее. Она ухмыльнулась и пожала плечами – возможно, она вообще не умела читать, не только карту, но и буквы. А, какая, собственно, разница? Он тоже ухмыльнулся и пожал плечами, - Поехали!

Он с наслаждением гнал машину по чистому шоссе, чувствуя, что она, как бы, приседает от скорости, и девчонка, похоже, наслаждалась вместе с ним. Он не боялся, что слетит с дороги, зная, что этого не случится, он не стал бы притормаживать, кто бы ни появился на дороге – пусть уступят, под рукой его был пистолет – он заранее решил, что пристрелит каждого, кто попытается его остановить.

Солнце утра восходило впереди – красное, как кровь, и дорога исчезала в его сиянии.

Морозным мартом Герта принесла девятерых щенят, и все они пришли в этот мир на удивление крепкими, но зима не собиралась кончаться, а жрать было нечего и древний, жестокий инстинкт приказал ей сожрать шестерых из них, вместе с последом, чтобы могли выжить остальные. Но наступила оттепель, оттаяли мусорные кучи, обнажая свои восхитительно пахнущие развалы, заполненные за зиму встрепанными тушками ворон, прилетавших сюда издыхать и жизнь, предназначенная для девятерых, начала распирать тело Герты, причиняя боль и истекая из ее сосцов желтым, густым молоком, которое, взахлеб и срыгивая, не успевали отсасывать трое, отобранные судьбой.

Герта-Меркк фон Цвилленбоген была благородной сукой, хороших добберманских кровей, но жизнь ее сложилась так, что она оказалась на улице и, хотя сила подлинно чистой крови, присущая многим аристократам, не дала ей сдохнуть, она оказалась, в конце концов, как и многие аристократы, на мусорной свалке, где и принесла щенков от черт знает кого в развалинах недостроенного и брошенного мусоросжигательного завода, ставших ее родовым замком и родильным домом.