Александр Хазин - И.О.

Когда в зале зажегся свет, все повернулись в ту сторону, где сидел начальник отдела искусств. Но Алексей Федорович исчез. Режиссер долго вглядывался в пустое кресло, потом заглянул под него, потом испуганно оглянулся вокруг и, наконец, выбежал из зала. Дали полный свет и стали щупать прожекторами балкон и галерку, от чего всем стало как-то тревожно и неуютно. Алексея Федоровича не было нигде. Казалось, он растворился в воздухе, испарился, дематериализовался.

Референт по репертуару побежал за кулисы, референт по музыке помчался в туалет. Была вскрыта находящаяся под пломбой дверь библиотеки, где хранились запрещенные пьесы.

Алексея Федоровича не нашли ни в этот день, ни на следующий. Он ушел из искусства так же внезапно, как и пришел в него.

Но мы не хотим, чтобы читатель искал в этом какие-то мистические объяснения, дело обстояло очень просто: никто не заметил, как в полной темноте к Алексею Федоровичу подошел курьер отдела искусств и сказал ему, что только что звонил некий Осторожненко и просил Алексея Федоровича немедленно приехать.

Алексей Федорович тихо поднялся и, ни слова не говоря, вышел из зала. В его жизни появление Осторожненко всегда носило слегка мефистофельский характер, и хотя Алексей Федорович официально не продавал ему свою душу, ощущение было похожее — он всегда трепетал при его появлении и послушно следовал его указаниям.

Так и сейчас — он молча сел в пятый номер трамвая, проехал несколько остановок, сошел у большого серого здания и поднялся на второй этаж.

Геннадий Степанович Осторожненко встретил своего старого знакомого не так, как прежде. Если раньше он только кивал вошедшему и молча показывал на стул, то теперь он вышел из-за стола, пошел навстречу Алексею Федоровичу. На его лице были написаны новые установки.

Голова давненько здесь не был и сразу увидел некоторые перемены. Исчез сейф, вместо него появился обыкновенный шкаф с торчащим в дверце ключом. Поубавилось телефонов, а занавески на окнах были теперь светлые. Письменный стол был поставлен как-то наискось, ближе к окну, а на стене вместо портрета появилась копия картины Непринцева "Отдых после боя". Геннадий Степанович и сам изменился: пополнел, округлился, движения его стали мягкими, исчезла поспешность. Голова обратил внимание на то, что на Осторожненко такой же, как на нем, костюм, такая же рубашка и такой же галстук. Он, конечно, не мог видеть, что они вообще стали похожи друг на друга. Та же плотность и почти монументальность при сидении за столом, тот же ежик с сединой и явно обозначившиеся складки на розовой мясистой шее. Те же словечки в разговоре, тот же хохоток, та же привычка разминать папиросу, постукивать ею по столу перед тем как закурить. Что за чертовщина! Ведь и впрямь похожи! До такой степени, что со стороны немудрено и перепутать: кто из них Осторожненко, а кто Голова?..

И хоть Алексей Федорович всего этого не видел, он чувствовал, что нет в нем той робости, какая была раньше, и нет той готовности исполнить все, что скажет Осторожненко.

Когда вместо пластмассовой коробочки Геннадий Степанович достал из кармана серебряный портсигар и, раскрыв, протянул его Алексею Федоровичу, он не взял папиросу, а в свою очередь вынул из кармана такой же точно портсигар и так же протянул его Геннадию Степановичу. И от того, что портсигары были одинаковые, а папиросы одни и те же — "Северная Пальмира", между ними возникло чувство равноправия, какого не было раньше.

— Как работается, товарищ Голова? — спросил Геннадий Степанович, садясь не за стол, а рядом с Алексеем Федоровичем.

— Преодолеваем, — коротко ответил Голова.

Этот ответ вполне удовлетворил Осторожненко, который считал, что всякая работа есть преодоление козней, хитростей и тайных замыслов сотрудников. Его всегда обуревали те же чувства, что и описанную некогда Диккенсом собаку Диоген. Как известно, эта собака непрерывно лаяла, ибо ей всегда казалось, что поблизости враг.

Сегодня Осторожненко решил избежать длинной процедуры нового назначения и сразу приступил к делу.

— Не надоело еще тебе с артистами возиться, Алексей Федорович?

— Поднадоело малость, — ответил Голова, хотя это была неправда и ответил он так потому, что в самом вопросе учуял, как надо ответить.

— Пойдешь в НИИПТУН работать?

Алексей Федорович не поверил своим ушам. Как?! Значит, неправда, будто собираются менять руководящие кадры? Будто с людей будут требовать обязательно высшее образование? Будто и анкетные данные теперь уж такого значения не имеют? Ведь вот же пустят слух, а на самом деле ничего подобного! Значит, его опять посылают на фронт науки, и не куда попало, а в НИИПТУН при УУРАНе. Конечно, это помельче, чем тот Научно-исследовательский институт, которым он раньше руководил, но все-таки вполне солидное, уважаемое учреждение.

— Пойду, — сказал Алексей Федорович.

Словно предвосхищая его вопрос, Осторожненко объяснил:

— Оформим как перевод. Будешь обратно наукой заворачивать.

— Выходит, Геннадий Степанович, — не без гордости сказал Голова, — что без старых кадров не обойтиться? А то уж слыхал я, говорят, старые кадры побоку, другие-де, мол, времена.

— Какие бы ни были времена, Алексей Федорович, — медленно и внушительно начал Осторожненко, — а зачеркивать себя целиком мы никому не позволим. — И поскольку боевой характер этой фразы не подходил к сидячему положению, Осторожненко встал. — Ревизионистские настроения будем выкорчевывать в корне!

Голова не понял, что означает эта фраза, но в ней было что-то привычное для слуха и успокаивающее: какие бы ни происходили события, пока есть такие люди, как Осторожненко, можно не волноваться, он-то уж знает, кого на какую работу поставить. И снова, как бы отвечая мыслям Алексея Федоровича, Осторожненко сказал:

— Кадры решают все.

— Правильно, Геннадий Степанович! — радостно воскликнул Голова. — Ты мне вот только объясни, почему ж люди паникуют?

Алексей Федорович даже сам удивился, как легко и просто он вдруг перешел с Осторожненко на "ты", и как это вышло само по себе, так, что Геннадий Степанович ничего не заметил, будто так было всегда.

Осторожненко вопрос не застал врасплох.

— Паникеров будем бить по рукам, — сказал он. — У тебя там в НИИПТУНе, между прочим, тоже есть отдельные случаи непонимания и фрондерства. — И, сделав небольшую паузу, спросил: — Справишься?

И хотя Алексей Федорович начисто не понимал, что означает это слово, он на всякий случай сказал:

— Справлюсь, Геннадий Степанович. С хрондерством справлюсь. А вот надолго ли это все? — И чуть заметным движением он показал на висящую на стене картину, заменившую висевший здесь портрет.

Быть может, в другое время Алексей Федорович и не рискнул бы это сказать, но с самого начала разговора с Осторожненко он почувствовал, что какие-то еще неизвестные ему причины сблизили их, что разделявшая их переборка рухнула и они очутились на одной ступеньке.

И действительно, Осторожненко улыбнулся и даже похлопал Алексея Федоровича по плечу.

— Все в свое время, Алексей Федорович. Все в свое время… — И как бы давая последнее наставление перед новой ответственной работой, добавил: — Конечно, никто не говорит… были у нас отдельные искривления… но ты помни, Алексей Федорович, для нас, руководящих работников, главное — это здоровое недоверие к людям.

Получая новое назначение, Алексей Федорович Голова не подозревал, что синусоида его карьеры, перевалив за высшую точку, стремительно стала приближаться к той оси, при пересечении с которой кончается всякая карьера, независимо от того, выражена ли она прямой или кривой линией…

…Вася повернул на Свободку (бывшая Слободка) и, проехав длинный, узкий Безбожный переулок (бывший Монастырский), выехал на Коллегиальную улицу (бывшая Единоначальная).

По набережной они ездили очень редко, и Вася понимал, что в этом случае надо ехать молча и не задавать лишних вопросов.

А Алексей Федорович все думал и никак не мог понять, что происходит. За многие годы работы он привык к полной ясности, когда насчет всего были определенные решения или указания и каждый знал, как себя вести и как жить.

А теперь вот уж почти год, как он работает в НИИПТУНе, а все так на место и не становится, и понять, что делается, абсолютно невозможно.

До того дело дошло, что как-то позвонил он Геннадию Степановичу Осторожненко, может, тот что-нибудь посоветует, так уж и он вдруг сказал: "А сейчас, Алексей Федорович, есть установка думать самостоятельно"… Это надо же! Главное — повесил трубку и потом уже дозвониться до него нельзя было. Да мало ли какие еще странности происходят: недавно на улице встретил старого своего сотрудника, некоего Глубоко перепуганного. Так тот сам подошел, протянул руку и говорит: "Здравствуйте, Алексей Федорович! Что же вы мимо идете, не узнаете? А я, между прочим, вчера только из Парижа приехал"… С ума сойти! Это он-то, у которого есть реабилитированные родственники!..