Дмитрий Притула - Ноль три

— Почему же, интересно? — он смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Присутствовала и насмешливость — трепыхайся, трепыхайся, недолго тебе осталось.

— Вы не умеете работать. Вы не можете заведовать отделением. Я бы даже дал вам совет. Вернее, это просьба.

— Слушаю вас, Всеволод Сергеевич.

— Прошу вас: уйдите с этой работы. Сделайте это сейчас, пока не поздно. Вы не можете заведовать. Поверьте моему долгому опыту: у меня могла случиться трагедия, и она случится в ближайшее время. Вы развалили работу, за это кто-то заплатит своей жизнью. Я хотел бы ошибиться, конечно. Дайте людям работать спокойно — уйдите. Можете вернуться на прежнее место — мы вас просим.

Он побледнел, но сумел не сорваться.

— Спасибо за совет, — сказал сухо. А затем уже с металлом в голосе: — Но пока напишите объяснительную, почему вы задержались с вызовом. Виновные будут наказаны, вот это я обещаю.

— Лучше я напишу докладную на имя главного.

— Ваше дело, — бросил Алферов и ушел в свой кабинет.

Когда шел домой, на душе было тускло — сразу после моего утреннего взрыва радость улетучилась. Да, было тускло, и сердце ныло. Ну, и что я доказал? Ничего. Проку от этого мало — плетью обуха не перешибешь. Алферов, пожалуй, рано или поздно меня выпрет. Конечно, не сейчас, это было бы глупо — после критики-то.

Придя домой, я полежал в ванне, побрился и пошел к Наташе. О встрече договорились позавчера — у нее сегодня выходной день.

Я шел захламленным пустырем. Было слякотно, после дождей похолодало — дело к близкому снегу.

Помню такую малость. У меня развязался шнурок, я нагнулся, чтоб завязать его, потом выпрямился, и этого малого движения достаточно было, чтоб несколько слов, вяло копошившихся во мне, соединились в законченное понимание — моя жизнь прошла. Я и сразу и покорно с этим согласился.

Нет, конечно, какой-то защитный рефлекс возмущался: как же так, жизнь прошла, да ведь тебе только сорок три, по нынешним меркам, время субтильной моложавости, о-хо-хо, сколько всего у тебя впереди: и работа, и интересные книги, и судьба Павлика и Андрея.

Но я окончательно понимал: жизнь прошла, и это факт бесспорный и решенный. Потому что не будет более ничего, что отличало бы мою жизнь от жизни других людей. Все спрограммировано, все ожидаемо. Конечно, остались некоторые точечки жизни, малые ее загадки, но в главном она прошла.

Но, понятное дело, тут же услужливо шевельнулась очередная надежда — нет, это не последняя истина жизни, будут, конечно же, и другие, чего там, я поймал себя на том, что улыбаюсь.

Улыбку не прогонял, потому что как бы играл: сегодняшнее открытие дорого мне и томит своей безнадежностью, но и привычно уговаривал себя, что все-таки некоторая, пусть и малая, надежда есть.

Я пошел дальше и со вздохом сожаления погасил улыбку. Даже провел ладонью по лицу, чтоб убедиться, что улыбка пропала.

И тот взмах руки, и привычный кивок, и почти беззвучное порхание по коридору, и молчаливое объятие.

Да, но Наташа была непривычно печальна, даже подавлена.

— Что случилось, девочка?

— Так, ерунда — мне отказано в жилье.

— Как? Почему? Ведь все было в порядке.

— Исполком не подписал документы. Сказали, до нормы не хватает метра. Если мы ей дадим комнату, она через год встанет на очередь, и будет права.

— Так пусть дадут большее жилье.

— А другого нет. Тут все одно к одному: кто-то из наших написал анонимку, что вот я без году неделя, а уже дают жилье. К тому же наш завотделом культуры уходит в область на повышение, он выбивал это жилье, потому что заботился о нас, а теперь ничего этого не будет.

Снова повторю: в тонкостях быта разобраться сложно, но смысл прост — комната была обещана, но теперь она уплыла и в ближайшее время ее не будет.

Господи, ну как же я утешал Наташу, ну, милая, ну, потерпи, это не самое страшное, жизнь ведь не сегодня заканчивается, это уж ты так настроилась, что больше здесь жить невозможно, но ведь многие люди в таких условиях живут десятилетиями, и как-то уж утешил, исчезла подавленность.

— Ничего, — говорил я тихо. — Есть даже утешение, которое я называю «зато». Нет жилья, зато у тебя девочка хорошая, и есть для кого жить. Написали анонимку, зато я тебя люблю. И так далее — утешение можно длить бесконечно.

— Да, ты прав. Ладно. Мне подарили оперу Рыбникова. Хочешь послушать?

— Поставь.

Я сел на стул. Наташа надела мне наушники, набросила на мои плечи одеяло.

Мне нравилась не так даже опера, как сиюминутное состояние: вот после тяжелого дежурства я слушаю музыку, рядом Наташа, и в любой момент я могу протянуть руку и коснуться ее.

Когда началась песня Резанова («Ты меня на рассвете разбудишь»), я почувствовал движение за спиной. Обернулся — Наташа надевала халат.

— Ты куда? — спросил, но она не ответила.

Она что-то высматривала под кроватью, торжествующе вскинула руку (так футболист радуется, забивая решающий гол), затем вытащила, держа за хвост, дохлую крысу.

Не сгибая спины, выставив прямую руку, она с торжественным омерзением пронесла крысу мимо меня.

— «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду», — пел в это время Резанов.

Наташа, сбросив с моих плеч одеяло, сухой щекой прижалась к моей спине. Я замер. Она сняла наушники и, словно некий неодушевленный предмет, арбуз или мяч, взяла мою голову в руки и повернула к себе.

— Я больше так не могу, — сухо и строго сказала она. — Нам нужно расстаться. Больше мы не встречаемся. Все!

— А в чем, собственно, дело? — растерялся я.

— Я все решила. Надо что-то делать. Я больше так не могу. Крысы. Сырость. Девочка кашляет.

— Крысы, сырость — это одно. А мы — другое. Если расстанемся, то сразу жилье дадут? Нет, не понимаю. Может, ты решила замуж выйти? — кольнула меня догадка.

— Да.

— За капитана Березина?

— Да.

— Он сделал предложение?

— Нет. Но сделает в любой момент, если будет знать, что я соглашусь. И минуту назад я решила — соглашусь. И сразу все встало по местам. И разрешились все трудности.

— Но ты его мало знаешь. И, соответственно, не можешь любить, — конечно, то были жалкие лепетания, чего там.

— Это неважно.

— Что ж тогда важно?

— Жилье. Вот это важно во все времена.

— Тогда вернись к мужу. Незачем было экспериментировать со своей независимостью.

— Поздно, он летом женился.

— Пожалуйста, выключи пластинку.

И я начал молча одеваться. Но, видимо, сделал слишком резкое движение — сердит! — и внезапно что-то острое — нож ли, вражеская пика — ударило меня в грудь, и обожгла боль.

Я захрипел и схватился за грудь, чтобы как-то притупить острие ножа, но не мог заглотнуть воздух.

— Что с тобой? — испугалась Наташа.

— Больно. Не могу дышать.

— Да ты же совсем мокрый, — заметалась она. — Сева, прости меня. Ну, пожалуйста, прости меня.

Ее слова я уже слышал глухо, отдаленно, лицо размывалось, и сама она, в странных каких-то изгибах, уплывала вдаль.

Однако гаснущее мое сознание подсказывало, что это не она, а я уплываю, и уплываю от жизни и безвозвратно, и только рвущая грудь боль не давала мне уплыть слишком уж далеко.

— Я сейчас сбегаю. Телефон-автомат на улице.

— Я уйду. Чужой дом, — уж как-то склеив остатки воли, сказал я.

— Нет, ложись. Я сейчас, — уговаривала Наташа.

Если б она силой уложила меня, я бы остался, потому что боль была невыносима, но она только уговаривала, и я, хватая ртом воздух, как выброшенная на песок рыба, все-таки пытался уйти. Если и умру, знал твердо, это случится не здесь. Здесь — все кончено. Теперь только бы выбраться живым. Как-то уж натянул рубашку, воткнул ноги в брюки и туфли. Набросил пиджак, пальто.

То на миг уплывал, то возвращался — промельк сознания, жалкий трепет воли — все нормально, успокаивал Наташу, и коснулся ее щеки ладонью — красивый прощальный жест — и побрел по коридору к выходу.

— Я с тобой, — не то предложила, не то спросила она.

— Нет, я сам, — и даже попытался улыбнуться, но понимал, что вышла лишь клейкая гримаса боли. — Сам. Тут автомат.

И как-то доплелся до телефона, и с удивлением отметил — работает, повезло, и, набрав ноль три, сказал:

— Это я.

— Всеволод Сергеевич? Что случилось?

— Мне плохо. Боли в сердце.

— Где вы?

— В автомате. Против библиотеки.

— Мы сейчас. Там и оставайтесь.

Стоять не мог, и сел на пол автомата, спиной привалясь к стенке, вольно разбросав ноги. Если б кто проходил мимо, подумал бы, что я пьян, но в то туманное мглистое время никто мимо не прошел.

Я собирал воедино все жалкие осколки воли, чтоб дотерпеть, и знал, что у меня инфаркт — да, сильные боли в груди, и отдают в лопатку, и распространяются в левую руку, и липкий пот, значит, внезапно упало давление — все было ясно.