Дмитрий Притула - Ноль три

Сразу после завтрака пришла Людмила Владимировна. Обход она начала с меня. Что и понятно — молодой инфаркт.

Поговорили о моих нагрузках — вот где я мог сорваться. Физические или душевные?

— Душевные, Людмила Владимировна.

— Как себя вести, вы знаете.

— Да.

— Не поворачиваться даже с боку на бок. Ваша койка, как бы ваша галера — прикуйте себя к ней. Для ассенизации есть судно. Надеюсь, вы уважаете чужой труд.

— Да, вставать я не буду.

Да, вставать я не собирался. Во-первых, был слаб, во-вторых, не настолько уж я был равнодушен к себе, чтоб расстаться с жизнью добровольно и по собственной глупости.

Сил не было даже на возмущение: ах, как же так, вчера был здоров, а сегодня вколочен в койку. Чего уж тут клясть судьбу и ручками всплескивать — если несчастье возможно у другого человека, то почему не у тебя.

Нет, конечно, в груди что-то поднывало, вроде обиды на несправедливость судьбы — вот почему тяпнуло именно меня, да в сорок три года.

Душа моя была тускла до того, что не было судорожного панического страха смерти. Нет, в душе что-то ныло, и все возмущалось во мне от сознания, что я мог вовсе исчезнуть, это уж чего зря геройствовать.

Но ведь недаром десятилетиями изживал из себя страх смерти. Нет, чтение не проходит бесполезно. Оно, как известно, учит хорошо жить и хорошо умереть. Это мне сумел внушить Монтень. Как и стоики, которых я читал именно чтоб выжать из себя страх смерти. Именно выдавливал из себя каплю за каплей. Юношеского страха — до холодного пота, до тошноты, до судорожной рези в подвздошье — сейчас не было.

Скажу больше: в последние годы сумел воспитать себя до того, что боюсь не так даже смерти, как унижения плоти. Вот крайний случай: скажи мне Людмила Владимировна — если вы встанете, мы вас выпорем — не встану никогда. Страх унижения остановил бы меня. Страх смерти — дело иное.

Начальный звонок был вчера, когда от боли то пресекалось, то всплывало мое сознание. Смерть — это если бы сознание пресеклось навсегда. То есть это было бы лишь смещение во времени. Но я бы этого не ведал. Мгновенное пресечение сознания — и только.

Ах, как я уговаривал себя прежде: в смерти нет ничего страшного, нужно только погасить воображение и представить смерть мгновенную, а не долгую, отсечь подробности в виде скорбных лиц друзей и родственников, резиновых этих жгутов при внутривенных вливаниях, проскальзывающие через узкое горло капельницы лекарства.

Подробности эти явились вчера, есть они и сейчас — вот я неестественно выгибаю шею, чтоб видеть белый свет, а встать не могу. И что же? А можно сказать не без гордости, что подробности эти не испугали меня.

О, самообман, о, жалкие утешения сознания.

Хмарь рассеялась, и стало видно голубое небо. Нет, я за жизнь не держусь, но отдал бы что угодно, только бы быть не в палате, а на улице — потянуть ветку и подставить лицо легкой снежной пыли.

О, самообман, о, жалкие утешения сознания.

Более того, вот вся моя правда: пусть не на улице, пусть в палате, только бы всегда видеть сияние этого голубого неба.

И тогда меня захлестнула отчаянная жалость: да почему именно я, ведь всегда был здоров, не переедал, не курил, не пил, плавал и бегал на лыжах, ну, почему же именно мне так не повезло.

И чтоб уж вовсе не раскваситься, я эдакую хитрую игру ума затеял: вот скажи мне, какая высшая сила перед отлетом — сделай то-то и то-то, что прежде полагал подлостью и предательством, и жизнь твоя потечет дальше, так любой ли ценой удерживается жизнь?

Ох, уж эти игры испорченного чтением ума! Жутко и вольно становилось от сознания, что нет, жизнь удерживается не любой ценой. Конечно, душа верещала бы и корчилась, но сейчас можно было признаться — жизнь удерживается не любой ценой. И только ради этого понимания стоило всю жизнь читать книги.

Вскоре пришла Надя. Поначалу она не могла найти верный тон — что и понятно, потрясена и никак не поймает стерженек новой роли — сиделки при больном муже. Сперва она говорила со мной, как с ребенком-недоумком, ах, не суй пальчик в огонь, будет бо-бо, ах, не делай пи-пи на книги — вот горшочек, но я этот тон не поддержал, и тогда Надя нашла нечто противоположное — тон пожилой классной дамы, правда, с некоторым подтруниванием над собой, и это была вполне приемлемая манера. Скорбных ноток в ее опеке не было, и уже за это я был ей благодарен.

Выходя из палаты, Людмила Владимировна вспомнила обо мне и присела на краешек моей койки.

— Ваши-то опять нашелестели. Алферова ругали на медсовете.

— А что случилось?

— Девочка-фельдшер оставила на дому аппендицит. Привезли через день с тяжелым перитонитом. Мужик возьми да и… — заговорщицки, одними губами шептала она.

— И сколько ему?

— Пятьдесят три. Но это полдела. А вот еще.

В восемь часов утра педиатр поехала на вызов. В полдевятого она освободилась. По рации ей передали еще один — у годовалой девочки температура. Подъехали к огромному дому, а там вырыт огромный котлован — метров триста идти пешком. Конец смены, доктор вызов не обслужила, а передала его сменщице. Сменщица же не спешила — вызов-то не ее, с прошлой смены, пока она собрала сумку, да пока чай попила, так что когда приехала, дома никого не оказалось.

Потому что мать девочки, не дождавшись «скорой», взяла дочку на руки — ей и котлован не помеха — и помчалась в детскую поликлинику. Но пока подошла очередь, девочка так потяжелела, что ее сразу положили в больницу. Вызвали из области реанимационную бригаду, девочку увезли в областную больницу, где она вечером умерла.

Случай этот будет разбирать лечебно-контрольная комиссия, это само собой, но мать девочки хочет подать в суд на доктора, который не поехал на вызов.

— Не понимаю, Татьяна Федоровна — толковый педиатр. Мы четыре года в одной смене проработали. Ничего подобного никогда не было, — не мог поверить я.

— Я думаю, она спешила в город к последней электричке перед перерывом.

— Дичь какая-то. Не обслужить вызов — не понимаю. Не было прежде такого.

— А теперь у вас есть все, — и Людмила Владимировна ушла.

Пришла девочка снять электрокардиограмму, мы с ней знакомы не были, и я не стал смотреть свою ленту.

Мы с Надей на бездельные разговоры уже не отвлекались, она читала роман «Челюсти», а я с горечью думал о том, что вот пророк, который предполагает худшее, всегда почему-то прав.

Я ведь очень хотел ошибиться, предсказывая, что при алферовском руководстве неизбежны проколы. Но я не думал, что будет их столько и что ошибется Татьяна Федоровна. Не поехать на вызов — год назад такое было невозможно. Непрофессионализм начальника невольно рождает непрофессионализм у подчиненного. И вот какие платы! Непрофессионализм на швейной фабрике рождает платья-уродцы. Но они будут висеть нераспроданными и только. За наш непрофессионализм горчайшие платы.

Я даже не мог представить, как будет оправдываться Татьяна Федоровна, оправданий нет. Затмение нашло, бес попутал — единственное оправдание. Нет, у этого беса есть имя — Алферов. И самое горькое: ведь проколы на этом не кончатся, и опять платы и платы.

Тут вошла Людмила Владимировна. Лицо ее сияло, глаза стали вовсе васильковыми.

— Я хочу посоветоваться с вами, Всеволод Сергеевич, — сказала она как-то загадочно, глазами приглашая Надю принять участие в нашем разговоре. — Вот если вчера на кардиограмме был инфаркт, а сегодня его нет, о чем бы вы подумали?

— О том, что девушка спешила домой и перепутала ленты.

— А если ошибки нет?

— Я бы подумал, что у больного не инфаркт, а стенокардия Принцметала.

— И вы будете правы, — торжественно сказала Людмила Владимировна.

— Нет инфаркта? — с робкой надеждой спросила моя бедная жена.

— Нет, Надя, нет.

Тогда Надя отошла к окну, какое-то время молча смотрела во двор, а потом горько, даже и с истерическим надсадом разрыдалась.

— Ну, ну, Надя, ну, милая, — говорила ей Людмила Владимировна, — из двух зол нормальные люди выбирают меньшее.

Профессионалы, мы понимали, что и эта стенокардия — тоже не подарок, да для сорокатрехлетнего мужика, которому, кстати, до пенсии еще пахать и пахать, а уже первые звоночки, да еще какие, доложу я, звоночки, эта стенокардия, канальство, имеет склонность к повторению, и жить с такой угрозой — тоже, конечно же, не сплошной мед, эта стенокардия обязательно перейдет в инфаркт. Все лишь вопрос времени. Сколько? Год? Пять? Никак не больше…

Но эти угрозы — будущее, а живем мы в настоящем — вот, к месту! — мы жить не в будущем хотим, а в настоящем, и потому не спим, чтоб не проспать рассвет. Будущее — оно вон где, за каким еще дальним поворотом, а настоящее, оно рядом, и потому понятны рыдания моей жены — о, бедная моя жена, о чем ты горько плачешь? Не нужно в текущий момент трепетать, что муж сделает неверное движение, и сердце его расползется, не нужно пытаться удерживать выскальзывающую его жизнь — в ближайшее мгновение она не выскользнет.