Александр Хьелланн - Гарман и Ворше

Но когда Мадлен успокаивалась и приходила в себя после вспышки досады, он принимался читать ей нравоучения, незаметно приводя все в желаемое русло. Так повторялось много раз, и под конец она привыкла и смирилась.

Приветливое открытое лицо пастора Мартенса являло себя на сей раз в не совсем выгодном свете: он жестоко страдал от морской болезни. Именно по этой причине они сошли с парохода, чтобы последнюю часть пути совершить по суше.

Упитанная физиономия пастора имела болезненно зеленый оттенок, он время от времени высовывался из коляски и с гримасой отвращения сплевывал слюну.

Пастор Мартенс был счастливым мужем и благодарил за это судьбу. Мадлен, против всякого ожидания, самым удивительным образом преобразилась к лучшему под его влиянием. Прежнее упрямство и своеволие теперь уже почти никогда не проявлялись, а если даже иной раз нечто подобное и случалось, он был вполне уверен в силе своего метода. Много раз он с благодарностью вспоминал о досточтимом епископе Спарре, у которого он многому, многому научился и который руководил его поступками с подлинно отеческой заботливостью.

По мере того как они приближались к морскому берегу, на западе все шире и шире становилась темно-синяя полоса, блестевшая на ярком солнце. Мадлен пристально глядела вдаль, и старые чувства, мысли и воспоминания вздымались в ее сердце, как высокие волны.

Молодые чибисы кружились около коляски и перелетали дорогу под самыми копытами лошадей, перекликаясь веселым, хорошо знакомым Мадлен, чириканьем. Множество жаворонков наполняло воздух легким крылатым ликованием, которое, казалось, проникало ей в самое сердце; ветер уже доносил свежий соленый привкус моря, запах водорослей и рыбы, весь насыщенный воспоминаниями.

Мадлен выглянула из коляски и полной грудью вдыхала воздух. Это был привет, посланный ей морем, тем морем, которое она знала и которое знало ее еще со времен ее счастья, со времен быстро промелькнувшего лета ее любви.

Она как будто хотела наполнить все свое существо этим чистым, свежим морским воздухом так, чтобы каждый темный, пыльный уголок в ее наглухо запертой душе мог как следует проветриться. Ведь за все долгое время, пока она была далеко от родных мест, в жизни ее накопилось так много нечистого, пыльного, затхлого. Теперь, снова оказавшись лицом к лицу с морем, она стыдилась, что вернулась к нему такою. Ей хотелось бы лежать в этой прохладной глубине и чувствовать над собою только движение чистых, свежих волн.

Когда коляска обогнула последний холм, когда хутора Братволла и маяк возникли перед нею, она закрыла лицо обеими руками и застонала.

Муж ее, конечно, не заметил этого; он смотрел в сторону берега, так как, чувствуя себя не совсем еще здоровым, опасался смотреть на морскую рябь.

— Где мы остановимся? — спросил он у кучера.

— Самый лучший дом принадлежит Перу Братволлу, но здесь вообще хорошие хутора.

— Давай остановимся у Пера, — сказал пастор.

Мадлен долго не понимала, знает ли Мартенс о ее отношениях с Пером Подожду-ка. Но через несколько месяцев после замужества ей стало ясно, что разговоры об этом давно уже дошли до пастора. Она почувствовала, не взглянув на него, что его глаза устремлены на нее с той особой улыбкой, с какой он обычно подчинял себе ее волю.

Пер Подожду-ка был в сарае, когда подъехала коляска. Он выглянул в щель и невольно сплюнул в сторону порцию табачной жвачки, когда увидел в коляске Мадлен. Он ведь ждал ее. Ждал долго. Потом пристрастился к табаку; потом опять долго-долго ждал и, наконец, женился.

Жена Пера ввела пасторскую чету в лучшую комнату, рассыпаясь в извинениях: ведь здесь все не так, как к этому привыкли такие персоны!

Пока она уходила позвать Пера, пастор обошел всю комнату и осмотрел все, что в ней находилось. Мадлен сидела у окна и пристально глядела в пространство. Она не знала, почему свежее и довольное лицо жены Пера причиняло ей такую боль.

— Нет! Ты погляди-ка, Лена! — восклицал пастор каждый раз, как обнаруживал что-нибудь новое.

«Лена» было ласкательное имя, которое он дал ей, несмотря на все ее возражения. «Лена» звучало так уютно и так по-пасторски. В имени «Мадлен» был какой-то чужестранный, французский оттенок, совершенно не подобающий его жене.

В комнате действительно находилось немало достопримечательностей. Во-первых, картинки, изображающие Везувий днем и Везувий ночью, затем корабль «Три сестры» из Фарсунка. Тут же был Фредерик Шестой с длинным крючковатым носом, в красном мундире, а над постелью, на которой были нагромождены пуховые подушки почти в рост человеческий, висел великолепный рог изобилия из белого картона с наклеенными буквами из золотой бумаги: «Плодитесь и размножайтесь». Это был, вероятно, свадебный подарок новобрачным. На раскрашенном комоде стояли друг против друга две алебастровые статуэтки: желтая канарейка на красной груше и красный щегол на желтой груше. Посыпанный песком пол сиял чистотой. Оконные стекла были мелкие и неодинакового цвета, а над одним из окон была прибита доска, вероятно обломок разбитого корабля, на которой было написано золотыми буквами название корабля «L’éspérance».[33]

Наконец вошел Пер. Он протянул руку сначала пастору, потом Мадлен и приветствовал их словами: «Здравствуйте, добро пожаловать!»

Коснувшись этой широкой грубоватой руки, Мадлен невольно отдернула свою руку и отвернулась, не ответив условным приветствием: она не могла произнести ни слова.

Вошла жена Пера и шепотом попросила его наколоть немного дров для растопки. Торфом топить долго, а она хотела поскорее приготовить кофе. Пер ушел, а пастор тоже удалился — он последовал за маленькой толстенькой крестьянкой, которая повела его осмотреть усадьбу.

Мадлен несколько раз прошлась взад и вперед по комнате, потом вышла.

Она остановилась на пороге, под навесом. Прямо перед нею была маленькая пристань. Она смотрела на тропинку, которая вела наверх, к маяку. Это был ее прежний родной дом: те же толстые каменные стены, тот же фонарь под красным колпаком.

Мадлен отвернулась: ей тяжело было смотреть в эту сторону. Услышав, как в сарае Пер рубит дрова, она, почти не сознавая, для чего это делает, подошла к сараю и остановилась возле Пера.

Пер перестал рубить дрова, выпрямился и поглядел вдаль, на море, как будто не замечая ее присутствия. За эти годы у Пера появилась маленькая шкиперская бородка, лицо его стало старше, серьезнее и грубее, но все же она узнавала в нем каждую черточку.

Мадлен подошла к нему и хотела взять его за руку, но он отдернул руку. Она не могла больше владеть собой, бросилась ему на шею и крепко прижалась головой к его груди.

Дэлфин когда-то верно все это подметил: она почувствовала специфический запах рыбы, табака и мокрого холста, но, как бы то ни было, здесь было ее место; в этот момент она поняла это, и ей стало также ясно, почему сердце ее сжалось, когда она встретила жену Пера. Она ведь завидовала этой женщине, завидовала ее мужу, дому, жизни — всему, всему, потому что все это ведь принадлежало ей, здесь была та жизнь, которую она понимала, тот человек, которого она любила.

Ах! Как они все обманули ее! Как дурно поступили с нею все эти образованные, утонченные люди. Какую жизнь она вела! Какую бессмысленную жизнь! Она стала женой человека, которого не любила, она вела его дом, рожала ему детей, жила в душной атмосфере предрассудков, церемоний и чванства.

Мадлен все крепче и крепче прижималась к широкой сильной груди Пера, и в это удивительное мгновение счастья и страдания сердце ее переполнилось, бедное выдрессированное сердце, и вся ее молодость, вся ее любовь воскресли в ее душе. Она зарыдала.

— Я не виновата! Я не виновата! — жаловалась она, как нечаянно разбивший что-нибудь ребенок.

Он поднял свою тяжелую грубоватую руку и мягко, ласково, осторожно погладил ее по полосам; теперь и он все понял, но не нашел, что сказать.

— Лена! Лена! — послышался голос пастора из дома. — Поди сюда! Ты только посмотри, какие близнецы! Лена! Да где же ты? Поскорее! Вот прекрасная жена, подумай только! С первого раза близнецы!

Трудно сказать, о чем думал Пер Подожду-ка, когда остался один. Он смотрел на море. Да… Волны были всё те же: в бурю и в ясную погоду они неизменно катились одна за другой, многие годы, пока он ждал, ждал, ждал. И вот час его пришел. Он глубоко вздохнул, лицо его просветлело. Он молча несколько раз покачал головой, словно хотел что-то сказать этому морю.

Жена Пера, как и подобало, очень извинялась за скромное угощение. Но на столе были и сметана, и сладкие лепешки, и масло, и яйца, и кофе, и даже сахарные бисквиты с кремом и, наконец, миска с маленькими крабами. По словам хозяйки, «совестно» было подавать «таким людям» таких маленьких крабов; кабы на ту пору были крабы покрупнее, так уж, конечно…