Михаил Слонимский - Лавровы

— Мама, не надо, — строго сказал Борис, прошел в прихожую и принес пальто. — В другой раз ты должна мне верить.

Он действовал так решительно, что Клара Андреевна затихла. Борис повел ее домой.

Это было длинное и трудное путешествие. Клара Андреевна останавливалась на каждом шагу и плакала. Было уже совсем темно, когда Борис довел вконец измученную мать до дому. Он сдал ее на руки Юрию, который поздоровался с Борисом как чужой и не пригласил его войти. Жилкин уже спал.

Борис постоял в темной прихожей. Стоны Клары Андреевны удалялись. Громко хлопнув дверью, чтобы услышали и заперли на крюк, Борис вышел на улицу. Он шел быстро. Квартира Жилкиных напомнила ему многое. Вот трамвайная остановка, на которой его сняла военно-полицейская команда, когда он ехал в «Сатурн» с Надей. А вот тут ждала Надя и заплакала, остановив его. Где теперь Надя?

Борис ускорил шаги. Троицкий мост показался ему необыкновенно длинным. Вот и Марсово поле. Тут он бежал от унтера. Как его фамилия?

Борис торопился, словно хотел убежать от воспоминаний. Он не любил напрасно вспоминать.

Но не прошло и недели, как Борис вновь пришел сюда, потому что тяжело заболел Жилкин. Старик умирал от брюшного тифа. Он так осунулся и побледнел, что Борис с трудом узнал его.

Жилкин лежал тихо и не стонал. С того момента, как болезнь свалила его, он не издал ни единого звука. Он стоически выносил страдания, и это успокаивало Клару Андреевну. Но доктор, приглашенный Юрием, видел, что положение Жилкина безнадежно. Когда в комнату вошел Борис, этнограф взглянул на него, и углы рта у него дернулись. Он с усилием произнес:

— Надя…

Борис ответил, кивая головой:

— Да, хорошо, я понял…

Когда он пришел на следующий день, Клара Андреевна встретила его со скорбным лицом. Этнограф умер.

На похороны явились матросы и милиционеры, которым старик Жилкин читал лекции, представители разных учреждений, ученые, литераторы. Перед выносом Клешнев произнес краткую речь.

— Все честные люди уже с большевиками или придут к большевикам, — сказал он.

Панихиды не было: Жилкин, убежденный атеист, успел запретить ее в начале болезни.

Борис вспомнил «Вечную память» над могилой отца: инженера Лаврова уже забыли прочно и навсегда, а старика Жилкина не забудут. Борис взглянул на заплаканное, растерянное лицо матери, и ему показалось, что и она по-своему думает о том же самом… Но Клара Андреевна, как всегда, не разбиралась в своих чувствах: она полагала, что горюет о Жилкине.

Хоронили Жилкина на Волковом кладбище.

Над могилой опять было много речей. Говорил и матрос, представитель курсов Балтфлота. Он очень волновался, большое лицо его побагровело, он приложил два пальца ко лбу, словно вспоминая, что надо сказать, потом выкинул руку вперед:

— Товарищ Жилкин дорог сердцу матроса. Он пришел к нам сеять разумное…

Матрос говорил недолго и закончил так:

— Твое пролетарское сердце билось в одно с нашим. Наши лозунги были твоими лозунгами. Ты умер, но мы понесем твое знамя высоко.

Борис слушал матроса и думал о том, как удивился бы этой речи сам покойный этнограф. Думал Борис и о том, что в доме Жилкина он все же многому научился, что у Жилкина он встретился с Клешневым. Николай Жуков вспомнился ему, и вдруг он явственно увидел на снегу распахнутый тулуп, серую ушанку, удивленное лицо… Когда он шел с кладбища, ему было так горько, что он боялся заплакать.

К нему подошел Юрий и сказал:

— Мама хочет, чтобы ты зашел к нам, но ты, конечно, не снизойдешь. Ты слишком важная персона. И я, признаться, не настаиваю…

Борис даже не ответил — в таком чудовищном противоречии были слова Юрия с тем, что Борис испытывал сейчас.

Клара Андреевна приняла от дворника письмо, адресованное «Дмитрию Федоровичу Жилкину для Бориса Ивановича Лаврова», тихо прошла в комнату, надела пенсне и поглядела на штемпель. Ей и в голову не приходило, что чужих писем читать нельзя. Это было письмо к ее сыну, а у детей не могло быть тайн от матери.

Клара Андреевна читала с увлечением, потом заплакала, сняла пенсне, снова надела, задумалась. Письмо было от Нади. Надя писала Борису о том, что никак не может разлюбить его. Она нарочно оставила семью и родной город, завалила себя работой, но ничего не помогло. Она не может забыть. Она просила Бориса ответить ей хоть в нескольких словах, ну хоть что-нибудь, — только, пожалуйста, поскорее. В письме к отцу, вложенном в тот же конверт, Надя просила простить за долгое молчание и умоляла найти Бориса и передать письмо. Она не знала в своей Вологде, что отец уже умер.

Клара Андреевна умиленно улыбалась: она была растрогана. Ей лестно было, что ее сына так любят. Она решила, что сам бог дал ей в руки это письмо, чтобы она могла устроить счастье сына. И она устроит, она сделает сына счастливым. Ей уже представлялось раскаяние Бориса (в чем раскаяние — неизвестно, но раскаяние было обязательно), потом общие слезы и мирная жизнь с обоими сыновьями и их женами (Клара Андреевна в воображении попутно женила и Юрия). Растроганная мечтами о прекрасном будущем, Клара Андреевна немедленно же собралась в дорогу. Было пять часов дня, когда она постучалась к Борису.

Клешнев вышел к ней и сообщил:

— Бориса сейчас нет дома. Он будет часа через два и сразу пойдет к вам, я его пошлю.

— Так я вас обрадую.

И Клара Андреевна направилась в комнаты так, как будто это была ее квартира. Клешнев, хмурясь, шел следом.

— Прочтите это письмо, — обратилась к нему Клара Андреевна. — Прочтите! До чего она любит Бореньку!

Клешнев взял Надино письмо, проглядел первые строки и вернул Кларе Андреевне.

— Это личное дело Бориса, — сказал он. — И вообще я не привык читать чужие письма.

Он очень устал и надеялся немного отдохнуть — ему предстоял еще целый вечер разъездов. Голова его была занята предстоящими делами.

— Но ведь вам Борис вроде сына, — говорила Клара Андреевна. — Вам должно быть приятно это письмо.

«Почему я должен выслушивать бредни выжившей из ума старухи?» — думал Клешнев.

— Простите, — сказал он, — я сейчас очень занят… Вы извините меня, если…

Тут он сообразил, что Лизы нет дома, что сдать Клару Андреевну не на кого, и замолк, нетерпеливо поглядывая на гостью.

— Товарищ Клешнев, — заговорила Клара Андреевна, надевая пенсне. — В наше время к людям и человеческим чувствам так не принято было относиться. Мы больше интересовались другими и поступали иначе. Мой муж, когда вы еще в пеленках были, страдал за…

Она говорила очень солидно: уж очень ее возмутило равнодушие Клешнева. Клешнев вежливо перебил ее:

— Я знал вашего мужа. Вы знаете, что мы с вами встречались уже давно?

Клара Андреевна мгновенно забыла о своем возмущении. Улыбаясь, она качала головой. Ей представилось, что Клешнев, может быть, был в нее некогда влюблен, ухаживал, — вот интересно!

— Но у меня столько было… — начала она.

— Да, встречались, — говорил Клешнев. — Вы меня выгнали из квартиры.

— Ну? — удивилась Клара Андреевна. (Теперь она уж была уверена, что Клешнев ее давний поклонник. Но как долго живет ревность в этом человеке! Все-таки рабочие — настоящие, хоть и наивные люди: уж если полюбят, так навсегда.) — Я очень любила своего мужа, — сказала она, — поэтому я…

— Я знаю, — снова очень вежливо и спокойно перебил ее Клешнев. — Я был с вашим мужем в одном кружке. Он единственный не был арестован.

Пока он говорил, Клара Андреевна снова мгновенно переменилась. Она скинула пенсне, надела, опять скинула и закричала:

— Я спасла его! Я просто пошла к губернатору. Я ему запретила участвовать во всем этом. У него на такую жизнь никакого здоровья не хватило бы. Он никого не выдал!

— Это известно, — согласился Клешнев. — Ваш муж не был провокатором, но он был трусом. После ссылки я пошел к нему, а вы — вы, наверное, забыли, а я до сих пор помню! — вы мне сказали: «Мой муж с хамами и каторжниками дела не имеет!» — и захлопнули передо мной дверь. Мне было тогда семнадцать лет. Я очень голодал и, признаться, рассчитывал, что вы меня покормите. Поведение вашего мужа известно и Борису. Разговоры о каких-то там заслугах вы должны оставить раз и навсегда.

Клара Андреевна притихла, суетливо застегивая пальто. В ее движениях появилась даже некоторая расторопность. Она выскочила за дверь, быстро спустилась вниз по лестнице и только в подъезде остановилась, чтобы перевести дух. Затем торопливо пошла прочь, тихо приговаривая:

— Как он смеет! Господи!

Юрий уже давно ждал ее перед закрытой дверью: она взяла с собой ключ. Увидев мать, он злобно сказал:

— Я уже час дожидаюсь.

— Господи! — неопределенно ответила Клара Андреевна и вынула ключ из кармана. При этом Надино письмо вывалилось и, скользнув по перилам, закачалось в воздухе, планируя в пролете лестницы.