Владимир Петров - Черемша

"Начальник караула, ко мне, остальные — на месте!" Вот он и идёт к тебе, приближается, нацелив налитый кровью глаз. Да ещё ощерится: "Ты меня зовёшь — вот он я".

Потом возьмёт и скажет: "Опусти ружьё, не мандражируй! И стой смирно." Будешь стоять, куда же денешься…

А моторка между тем стрекотала в стороне от острова. Ага, причалила к противоположному концу плотины — зачем бы это? Кажется, кто-то высадился. Вылез на гребень и направился сюда.

Что это за выкрутасы, и почему лодка снова ушла во тьму, в сторону острова?

Совершенно непонятно было, необъяснимо, и потому подкрадывался страх. Единственное, что Полторанин интуитивно чувствовал: его стараются запутать, сбить с толку, сделать так, чтобы он растерялся и перестал соображать. Именно его, потому что другой пост — островной, уже проверен.

Гошка вдруг вспомнил прошлогоднюю охоту на медведя, когда в излучине Выдрихи возчики-бородачи обложили случайно обнаруженную берлогу, неподалёку от дороги. Зверя вытурили из-под корневища оглоблей, а потом, разъярённому, бросили прямо в морду старый полушубок. Медведь сдуру вцепился в него, подставляя себя под ружейные прицелы…

А ведь лодка-моторка со своими странными манёврами тоже для Гошки-часового своеобразная приманка-полушубок! Он вот пока будет пялиться на неё, стараясь разглядеть в кромешной темноте, пока станет раздумывать, разгадывать, что к чему да почему, его и обложат, как того незадачливого медведя.

Гошка присел, спиной прижался к фанерной будке: ему сделалось по-настоящему страшно… Показалось, что в слабых лунных отблесках будто движутся, извиваются средь ближних камней зловещие тени, вроде со всех сторон ползут к нему затаившиеся люди…

Может, вскочить к телефону и позвонить в караульное, объявить тревогу? Ведь происходит чёрт знает что: лодка ушла от берега, вокруг ни души, никаких сигналов не видать — все сгинули… Что это за проверка такая? Или караульный начальник Корытин решил разыграть нападение на пост?

Вполне возможно, от него всего можно ожидать. Ну да пусть узнает, пускай убедится: не на того напали! Голова в полной ясности, винтовка в руках, штык на месте — ещё посмотрим, кто кого напугает.

Он шагнул в тень будки, притаился, замер.

Уже слышались глухие шаги по бетону, и Гошка мог поклясться, что это идёт Корытин: "Ишь ты, хитрюга, задумал из темноты подобраться, проверить!" Вогнал патрон в патронник и приготовился крикнуть: "Стой, кто идёт?" Однако — неожиданно шаги затихли и… стали удаляться, причём теперь шаги были другие, явно торопливые, будто Корытин уходил, испугавшись чего-то. Но ведь он даже не успел окликнуть его!

Гошка растерянно оглянулся и вдруг увидел сзади, на прибрежном бугре, рядом с бараком управления, три смутных силуэта: отсюда, снизу, они вырисовывались на фоне неба, чуть оплавленные слабым лунным светом. Значит, вот кого увидел Корытин!

А внизу у среза плотины лихо пришвартовывалась моторка. Едва заглох мотор, как сразу же вспыхнула спичка и заискрился, затрещал жёлтый огонёк. Гошка, ничего не понимая, метнулся к фаре, щёлкнул выключателем и обомлел: в лодке стоял товарищ Шилов с горящим бикфордовым шнуром в руках!

Увидев Гошку, он обезумело вытаращил глаза и упал на колени, пытаясь сунуть шпур между полосатыми картонными ящиками.

Но в это время откуда-то сбоку гулко хлопнул выстрел.

В Черемше третьи сутки шёл обложной дождь…

А над Испанией с прежней летней щедростью ярилось солнце, обливая позолотой новенькие крылья "юнкерсов", идущих в пике на кварталы республиканской Барселоны; равнодушно поблёскивало на плексигласе горящего советского "чатоса", сквозь который было видно окровавленное мёртвое лицо пилота-добровольца из Калуги.

В Берлине подметали афишный мусор вокруг Олимпийского стадиона и подсчитывали валютную выручку, тщательно дезинфицируя отели, где проживали зарубежные спортсмены. Газеты вспухали новым приступом антисоветской злобы, пестрели дешёвыми комплиментами в адрес плосколицых "сынов богини Аматерасу", отбросив и забыв предупреждение кайзера "не иметь ничего общего с жёлтой и чёрной расами".

Готовился Антикоминтерновский пакт, готовился Нюрнбергский фашистский съезд-партайтаг, тот самый, на котором Адольф Гитлер, имея в виду нападение на Советский Союз, провозгласит, захлёбываясь в крике: "Мы готовы в любой момент! Я не потерплю!" А в одной из имперских канцелярий на Вильгельмштрассе готовилось личное дело на новоиспечённого обер-лейтенанта Ганса Крюгеля — инженера военно-строительного ведомства Тодта, специалиста по "русскому Востоку".."

В Москве было облачно, временами шёл дождь, температура в пределах нормы — двухмесячная жара завершилась осенним спадом. В Колонном зале заканчивался судебный процесс над троцкистскими лидерами, которые долгое время вредили и пакостили, прикрываясь лживыми покаяниями и фарисейскими заявлениями.

Начался очередной призыв в ряды РККА граждан 1914–1915 годов рождения, на крупных заводах проводились показательные учения дружин МПВО, газета "Правда" ввела постоянную рубрику: "Фашизм — это война".

А в Черемше держалась падера — разверзлись хляби небесные. Кержацкая щель дожёвывала постные госпожинки и встречала третий спас — нерукотворного образа. Но без обычного подъёма: в тяжкой хвори денно и нощно кряхтела уставница Степанида, беспрестанно шепча запёкшимися губами молитву-заговор "Марья иродовна, приходи ко мне вчера…"

Из тайги вернулся милиционер Бурнашов с пятёркой комсомольцев. Изодранные, исцарапанные, измочаленные до нитки — дым стоял над запаренными крупами коней. Корытина не перехватили — ушёл, варнак двужильный. И милицейский Музгарка, наученный следу, не помог: какой там след, когда вся тайга водой взялась, не поймёшь, где небо, где земля.

Мокли на кержацкой околице яровые обжинки, заготовленные для молодёжных утех на "Наталью-овсяницу", в рабочей столовке потягивали пиво глазастые загорелые парни в кожаных куртках, приехавшие ночью из города вместе с новым начальником строительства. Его никто ещё не видел, но передавали, что он бритоголов, крут, разговаривает басом и не терпит курящих. Пустили даже слух, что он будто из кержаков, только не из местных, а из бухтарминских.

А ещё поговаривали, что имя бывшего начальника инженера Шилова всплыло на московском процессе и потому будет непременно пропечатано в газетах вместе с другими наймитами и вредителями. Однако проверить это было трудно, потому что свежие газеты в Черемшу поступали не часто, а в тех, что привезли с собой "кожаные ребята", фамилии Шилова не нашли.

На плотине сразу после дневной смены, прямо под дождём состоялся митинг, который проводил парторг Денисов. Выступило много народу, и коротко, по-боевому, всё говорили насчёт политической бдительности. Здорово сказала от бетонщиц Оксана Третьяк: стахановской работой ударим по классовому врагу, даёшь досрочную вторую очередь! Такую и резолюцию приняли: "Плотину — досрочно. В первый же выходной день — на воскресник". В заключение пели "Интернационал". Дружно, забористо пели — по ущелью, по приречным падям до Черемши, до самой Кержацкой Пади докатилась многоголосая грозная песня.

В поселковом клубе комсомольцы показывали инсценировку по сатирической поэме Демьяна Бедного "Колхоз "Красный Кут", опубликованной недавно в "Правде". В ней едко высмеивались германские фашисты, иные из которых заезжают к нам под видом иностранных туристов. Играли на сцене, декламируя стихи, вездесущие дружки Степана-киномеханнка, и конечно, показала актёрский класс Нюрка-паспортистка. Однако, всем на удивление; наибольший успех выпал на долю Груньки Троеглазовой, которая дебютировала в клубной самодеятельности. Уж так она визгливо да смачно, от души крыла проклятущих фашистов, так их требушила-песочила, что зал покатывался от хохота, а в Берлине наверняка икалось её незадачливому супругу.

На четвёртые сутки со Старого Зимовья приехал дед Липат и привёз бочку свежего, только что намаханного мёду. Это значило, что ненастье кончается — дед Липат чуял перемену погоды не хуже таёжных муравьёв. Мёдом он торговать не стал, а сдал всю бочку в столовую по коммерческой цепе, потом в сельмаге купил белую рубашку, шевиотовый костюм и китайские пляжные туфли-тапочки: дед собирался помирать нынешней осенью.

В Кержацкой Пади Липат, как и обычно в прошлые редкие свои визиты, поругался с кержацкими старостами, наведался к больной Степаниде и сказал, что за лечение не берётся — поздно. Уже к вечеру на конном дворе он сдал под бумажку казённую лошадь и пешком отправился на свою заимку, так и не пожелав увидеться с Гошкой (он считал, что парень вовсе одурел, согласившись на пост начальника ВОХРа, пусть хотя бы и временно).

Ночью вызвездило и похолодало, в мокрых логах пухли стылые туманы, а огромная гладь водохранилища сделалась полированно-стеклянной, перерезанной надвое небесной пастушьей дорогой. У самой плотины плавал в воде нечёткий рогулистый месяц, похожий на размазанную в тетради запятую.