Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

То чувство, которое я питаю к русским, — больше, нежели благодарность. Я преисполнен любви и уважения к русским ещё и по другим причинам. В конечном счёте, существует одна нация — человечество, и, так или иначе, русские являются для меня человечеством. Я очень чувствителен по отношению к русским. Для меня удовольствие смотреть на русское лицо, слушать русскую речь, русскую музыку, быть сопричастным Толстому и Чехову, Достоевскому и Горькому, героям и героиням старинных русских деревенских романов и сказок. Мне кажется, русские — это всё человечество, они воплощают в себе весь человеческий род. Я согласен — это опоэтизированное представление о русских, но моё представление о человеческом роде также опоэтизировано. Младотурки приговорили к смерти беззащитную нацию, потому что знали, что она влюблена в Российскую тётушку. И мы не скрываем своей любви. Когда, будучи школьниками, мы увидели в Трапезунде нескольких военнопленных казаков, устроили в их честь овацию. Это было непреднамеренно. Независимо от нас. Если бы могли, мы бы выбросили наши фески в грязь и надели бы на головы русские шапки. Пожалуй, эта любовь к России объясняется последовательностью армянского духа на протяжении веков, и Джемал-паша был прав, когда говорил об армянах: «Стойкие — в своей дружбе, стойкие — в своей ненависти». Другие меняются, армяне — нет.

Когда летом 1964 года я вернулся в Армению, впечатления от увиденного воодушевили меня. Миля за милей — виноградные сады и плодовые деревья, современные дома с красными крышами, мчащиеся по современным дорогам грузовые машины, заводские трубы, и снова заводские трубы. Зелень, зелень, зелень была повсюду, и от запомнившейся мне пустоши в окрестностях Еревана не осталось и следа. Это не было оптическим обманом, образ был вполне реален. Арарат устремлялся в небо передо мной и сопровождал великолепный поезд, в который я сел в Джульфе, поезд, похожий на левиафана, который парил в искрящейся пустоте небесной синевы и заполнял собой космос. Для вернувшегося армянина это страна-мечта, претворённая в жизнь кровью наших предков, их потом и слезами; и она блистает золотом наших древних церквей и монастырей, где Платон и Аристотель изучались наряду с посланиями апостола Павла. Казалось бы, Армянская республика была стать миражом в пустыне. А пустыня исчезла, но мираж остался здесь.

Я готов был лопнуть от гордости. Здесь, в Америке, я представляю себя в аудиториях такими словами: «Меня зовут Левом Сюрмелян, и я — гордый армянин…» Моим студентам запоминается «гордый армянин». Иные стремятся последовать моему примеру и быть гордыми. Я был гордым и в Ереване — на каком-то спешно созванном собрании в Доме писателей. Какой-то поэт вскочил и задал вопрос: «Если вы такой хороший армянин, почему не пишете по-армянски, почему пишете по-английски?» «Это попросту разделение труда, — ответил я. — Вы пишете по-армянски, а я — по-английски, и оба мы служим одной и той же цели. Я приехал сюда с английской рукописью армянского национального героического эпоса „Давид Сасунский“ и прошу, чтобы кто-либо из присутствующих писателей сказал мне, что как армянин он лучше, чем я». Я не сказал, что начал работать над новой книгой — «Яблоки бессмертия», книгой армянских сказок на английском языке, которые, подобно сасунскому эпосу, были изданы в Америке и Англии в качестве классических армянских произведений, и шефство над этими изданиями взяло на себя ЮНЕСКО.

Я пешком и на машине обошёл и объездил Ереван в поисках хотя бы одного здания, одной улицы, которую я видел в годы юности. Ереван ещё не завершённый город: есть возможности для благоустройства, которые, я уверен, хорошо известны нашим архитекторам, но на посетителей он производит неизгладимое впечатление. А великолепный Матенадаран свидетельствует о признании и любви к древним рукописям, рукописям, многие из которых бесценны. Матенадаран вмещает в себя мысль и сердце Армении. Традиционный стиль армянской архитектуры — это далеко не единственное, что придаёт Еревану блеск. Есть у него и свой характерный размах и вес — как у столицы вечно стремящейся вперёд республики. Его бесподобная вода струится из фонтанчиков, бассейны и озёра искрятся на солнце. Я ликовал, глядя на вывески с армянскими буквами. И мне хотелось видеть как можно больше. Вот очень уютный город, в котором удобно жить, — думал я. Ритм жизни здесь, хотя и быстрый, не изнуряет. Люди спокойны, сердечны. Сдержанные манеры, интеллигентные лица, крепкие рукопожатия. Скромные, улыбчивые мужчины и женщины занимают высокие должности, есть место смеху, дружелюбию.

Заведующий рестораном гостиницы «Армения», который обучался английскому, практиковался со мной в английском. Группы писателей, художников, артистов, певцов и музыкантов собирались в просторном зале ресторана, словно это один из жизненных центров города, место встречи для людей умственного труда. «Завен джан, я Согомон Таронци. Не помнишь меня? Мы были однокашниками в Нор-Баязете». «Ну да, конечно, теперь помню». «Отец мой был учителем в этой школе». «Да, да». «Завен джан, я Вардан». «Вардан?» «Мы были вместе в Армаше, учились на агронома». «Ванец?» «Да, ванец». «Я восторгался тем, что ты был уроженцем Вана. Мы были очень дружны». Арман Котикян, актёр и поэт и мой бывший учитель в Трапезунде, знакомил меня со всеми и дни и ночи напролёт был со мной, когда не был занят репетициями в новой пьесе. Бывшие мои однокашники приходили в гостиницу, чтобы увидеть меня. «Арутюн?», «Мкртич?».

Свой армянский я восстановил очень быстро. Прежде чем выступить по телевидению и радио, я сказал своим собеседникам, что не нуждаюсь в шпаргалке, что могу говорить без предварительной подготовки, так и поступил. Меня посетил поэт Ованес Шираз. «Завен джан, я видел вчера вечером по телевизору — ты читал своё стихотворение. Его заглавие должно быть не „Боги о посадке деревьев“, а „Молитва о посадке деревьев“». Мои друзья из Лос-Анджелеса, которые выстроили в Ереване свой собственный красивый дом и, по всей вероятности, были счастливы в своей новой жизни, пригласили меня на обед и в соответствии со своей доброй традицией сервировали стол самыми разнообразными армянскими закусками, еды было раза в четыре больше, чем мы смогли бы отведать. Могу сказать, что в Ереване обеды были вкуснее, нежели во всех первоклассных гостиницах, в которых мне довелось побывать. Хлеб-лаваш и масло были замечательные. «Это масло лучше, чем калифорнийское, — сказал я официанту, который был репатриантом из Греции. — А армянский хлеб вообще бесподобен. Это хлеб, благословленный богом. Принеси ещё немного». «А каковы ваши впечатления?» «Очень хорошие». Я понизил голос: «Но, брат мой, страна крайне маленькая. Нам мало что оставили». «Не такая уж она маленькая, если на то пошло. Вы побывали в Зангезуре?» «Нет, не было времени. А ещё я не успел побывать в Гарни, Аштараке и многих других местах, которые я очень хотел бы увидеть. Но завтра едем на Севан и в Дилижан».

Арно Бабаджанян исполнил на рояле раскатистую мелодию. Эдвард Мирзоян, председатель Союза композиторов, показал мне коттеджи с садом Дома творчества композиторов — в сосновом лесу Дилижана, идеальном месте для сочинения музыки или — а почему бы нет! — романов и стихов. «Шостакович провёл здесь несколько недель. Три-четыре дня назад уехал в Москву». Вместе с этой компанией деятелей искусства мы собрались на даче Мартироса Сарьяна, и я снова выпил коньяку и поел дыни, винограда, персиков, абрикосов, черешен. Эти дыни, виноград, персики, абрикосы, черешни были лучше, чем те, которые я когда-либо ел в Калифорнии. Моя сестра Евгинэ, репатриантка из Бейрута, была со мной, хотя случалось и так, что она по четыре, пять, шесть часов ожидала меня в гостинице «Армения» и так и уходила, не дождавшись. Мой брат Оник был очень занят в Ереване. Я думал: сумеют ли писатели Сильва Капутикян и Хачик Даштенц поехать с нами на Севан и в Дилижан, и вот, несмотря на свою занятость, они выкроили время, чтобы провести один день со мной. На Севане мы случайно встретились с Наири Зарьяном, который работал над своим переложением героического эпоса «Давид Сасунский». Когда вечером мы вернулись в Ереван, я страшно устал, но должен был увидеться с историком Ашотом Иоаннисяном и его супругой — скульптором Айцемик Урарту. А позже, близко к полуночи, я посетил поэта Веспера, он показал мне фотографию, на которой были я и мой брат Оник, и которая была снята в Ростове или Новом Нахиджеване летом 1919 года. Веспер и я вспомнили нашу жизнь в Караклисе, когда оба работали в Комиссариате внутренних дел. Я был его помощником. Я рассказал ему, что Оник проживает в Бейруте, где содержит своё семейство игрой на скрипке, и ещё я сказал, что провёл с ним два дня по дороге в Армению. Я не видел Оника и Евгинэ целых сорок два года. Старшая сестра моя, Нвард, умерла в Алеппо от тропической лихорадки, как раз в те дни, когда роман «К вам обращаюсь, дамы и господа» выходил в свет в Америке. Один из первых экземпляров книги, которую она уже не могла прочитать, положили у её изголовья.