Александр Грог - Время своих войн 1-2

— Таки ты это всерьез? — спрашивает кто–то.

— Что?

— Привез негритосок?

— Драться умеют? — прорезается, вдруг, голос «Четвертого» — Феди — Молчуна.

— Федя, не заговаривайся!

— Ну, привез… — недоуменно отвечает Казак: — А как надо было? Уговаривались же — двадцать процентов с каждого. Привез! Без балды. Протрезвеете — сдам, а там уж сами решайте — куда их?

Кто–то настолько захмелел, что сразу говорит — «куда», только не уточняет — кому.

А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.

— Удивил! — только и выдавливает из себя «Первый».

Играют в «Удиви» — всегда так делают — давняя традиция. Каждый рассказывает что–то свое, из того, что узнал — «вынес», либо случилось с ним за год. Петька — Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому–то удастся перебить собственным — попробуй такое переплюнуть!

Выпивают за прецедент, сойдясь на том, что работодатель–то у Петьки — Казака оказывается и не настолько уж банкрот, и что, пожалуй, если не будет других забот, стоит к нему прогуляться — поправить его и свои дела…

— У него после сезона дождей столпотворение начнется — затопчут! — говорит Извилина. — Качество пострадает.

— Кстати, о качестве… — роняет Лешка — Замполит, и… говорит все, что думает о качестве.

Выпивают за качество.

— Седой, что на это скажешь? Ты в возрасте умудренном, можно сказать — трижды дед, яви что–нибудь из мозговой глубины!

Седой откидывается к стене. Кот с рваными ушами тут же прыгает в колени. Седой морщит лоб, жует губами, словно что–то вспоминая. Кот принимается топтаться, требовательно подлезая под руки.

Кто как есть замерли, ждут…

— Мой дед говорил — бери бабу непочатую!

Разом хмыкают, соглашаясь, налегают на закуску: мелкую молочную картошку, сваренную как есть, с кожурой и посыпанную резаным укропом, прошлого года моченый чеснок, маринованные, отборные, один к одному, грибы…

— Человечий язык хоть знают?

— Недостаточно, чтобы понять, что рабства не существует!

Слова Петьки звучат убедительно.

— У Пилагеи в этом укрепятся, — уверяет Седой. — Решат, что сданы в аренду на плантации.

— Как добирались?

— Нормалек! Паспорта алжирские сварганили. До Прибалтики сошло, там прицепились, ушел в отрыв, несколько шумновато получилось, да и приметные. Машину взял на блошке за двести баксов, в полста километрах от границы бросил, а дальше большей частью бегом. Благо, что основное на ночь пришлось — да мазать их ваксой не надо. Бегают они, скажу, как косули, не потеют. Не по–нашему бегают.

— В ночь, значит, переходили? — спрашивает Извилина.

— Перебегали. Но ходят они тоже хорошо, местность чувствуют, есть какие ужимки перенять.

— Повезло. Прибалтам НАТО тепловизоры поставило, понатыкали на всех вышках. Заснули они там, что ли?

— Быстро бежали, — сознается Казак. — Нахалкой. А прибалты бегать не любят, объевропеились как–то разом — там в европах пешком ходить не принято, хоть дваста метров, но обязательно на машине. Угробит их эта жизнь, совсем осоловеют.

— Нам ли их жалеть…

За прибалтов решают не пить.

— Винюсь, схроном пришлось воспользоваться на западной линии, истрепались, одел их в военное, — предупреждает Петька — Казак

— Не наследили?

— Прибрался.

— Потом укажешь — который, — говорит «Первый». — Тебе и восстанавливать. Закладки на подходах те же самые?

— Угу.

— Смотри, тебя напрямую касается… И чтобы комплект был!

Казак кивает.

Дело серьезное, касается цепочки промежуточных схронов, что подготовлены на расстоянии ночных переходов друг от друга. Последний десяток лет этому уделяли самое пристальное внимание, много потрачено времени, сил и средств по созданию этих укрытий — своеобразных опорных баз, закладок с амуницией и продовольствием в лесных массивах вдоль западных границ с Прибалтикой и Белоруссией…

— Еще скажу — все равно докладывать. Ревизию надо делать. Я там сперва в другой схрон сунулся, так порушен. Медведь схрон попортил — зимовал, не шучу — берлогу устроил, и сейчас топчется по тому же сектору — старый повал полосой, частью уже прогнил, малины много наросло — жрет, не уходит.

Рассказывает, что каким–то образом вынюхав ближнюю продуктовую закладку, подлец этот, ее разрыл, вынул понадкусывал, да раздавил все банки, разбросав их по периметру.

— Прибраться прибрался, — жалуется Казак, — но можно ждать, что этот «мясник–фокусник» набрался наглости и больше не уйдет. Явно намеривается в том же схроне зимовать. Будем восстанавливать или нет? И с медведем как? Устатусквосить беспредельщика?

— Пусть как есть. Потом всем покажешь на карте — оставим как пищевой ресурс.

— Кстати, о пище… Тут недалеко, и тоже в малинняге, змей немерено — гад на гаде сидит! — говорит Казак и подмаргивает здоровяку, что рядом.

— Во! — у «Третьего» загораются глаза. — Удачно!

— Змею поймать, да на пару ее… — любовно причмокивает «Седьмой».

— Придурки! — объявляет Седой. — Ну, прямо дети какие–то! Жратвы вам мало? Картохи хочется? Так молодую копай, чистить не надо. Рыбы — сколько хочешь, барана — в любой момент, еще весной договорился — нескольких откармливают.

— Барана — это хорошо! — говорит «Третий», привстает во весь свой внушительный рост, тянется к потолочной балке — снять с гирлянды вяленого леща «с дымком», которых очень любит. — А ползунов не трогал? Остались там еще?

— Хоть жопой ешь! — обнадеживает Петька — Казак про «змеиное царство».

Во время разговора Извилина камушком Петьки — Казака успевает покрыть часть бутылки вязью. Откладывает, чтобы взять другой, тоже неровный, но с отколом потоньше.

Лешка — Замполит тоже протягивает руку, но берет неловко — роняет, камешек падает на пол и сваливается в щель меж широких струганных досок, что свободно лежат на слегах.

— Да шут с ним, потом достанем!

А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и аккуратно ссыпает туда же — в щель.

— А то и эти затеряем! — поясняет он. — Давай и свой, Пикассо Иванович!

Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку то ли узором, то ли арабскими письменами.

— Нравится? Бери! — заявляет Казак. — Берите — какой кому нравится! Как раз — восемь! Сейчас доску подымем.

— Нет, — говорит Седой, хозяин бани. — Завтра! На трезвые глаза. Если не передумаешь. И может быть, сменяюсь на одну из тех негритянок, что ты привез — но только на выбор. Согласны?

— А хоть обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, пристроишь.

— Это те о ком я думал? — уточняет Седой. — Африканский эталон?

— Даже не в эфиопа мать! — подтверждает Петька — Казак. — Эталоннее хрен где найдешь. Газели! На мой вкус — длинноваты, но остальное без чрезмерностей.

Петька любит, чтобы женщины были меньше его ростом, но надеется, что поколениям это не передаться — переживает, что в этом случае, век от века, можно выродиться и в мышей.

— Как зовешь их? — спрашивает Седой у Казака.

— Одну Уголек, вторую — Сажа.

— Логично, — одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия. — Седой, так может, обеих?

— Одну возьму, — неуверенно отвечает Седой. — На пригляд…

— Брать надо на приплод, да двух сразу, какая приплоднее, ту и оставлять, — заявляет Леха — большой знаток по женской части.

— Логично! — повторяет Извилина. — Случается, православному одной хватает — если приплодная. А если нет? Как проверишь? Двух бери в проверку! Ставь на полный контроль!

— Седина бобра не портит!

— Иной седой стоит кудрявчика!

— Седой, только ты осторожнее — если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, — хихикает Леха.

Седой озабочен.

— Оформить бы тогда отношения… Как мыслите?

— Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии, — говорит Извилина. — Научишь их щи варить!

— Документ какой–нибудь надо, — настаивает Седой.

— Как же без документу? — простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: — Сделаем… Сколько девкам лет? Петрович, а?

— Кто их разберет, — отмахивается Казак. — Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.

— Малолетки?

— Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.

— Писать — двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное — пусть попробует кто–нибудь опровергнуть! На французском, английском… Кто там топтался?

— А все!

— Тогда на дойч вдрочим до кучи. В сельсовете две бутылки выставим — печать будет местная и справка–перевод. Дашь мне все писульки, что есть, я потом на хорошем ксероксе… И бумагу организую ненашенскую, какую–нибудь рисовую с разводами. А ихний? Пролог на каком языке писать? Петрович, ты же накуролесил, что там за диалект?