Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

— Хе, там же русские женщины работают! Ты их с нашими туркменками не сравнивай!

— «Хе» легче всего сказать! Ковры кто ткёт? Наши женщины ткут. Соткать большой ковёр легче, что ли, чем в аптеке работать?

— Сергей правильно говорит, — заметил Аллак, — но… всё равно трудно поверить, что женщина во всём может быть равной мужчине.

— Ты в медресе учился? — повернулся к нему Клычли.

Аллак невесело усмехнулся:

— Зачем учиться? Мне сказали: дойди до порога медресе и назад поворачивай, с тебя достаточно будет. Так я и сделал.

Помолчал и, почёсывая затылок, серьёзно закончил:

— Алфавита даже не успел осилить… Нужда работать гнала, не учиться…

— А вот я учился… — Лёгкая тень набежала на лицо Клычли, на мгновение затуманила глаза, пригасила улыбку. — Я учился вместе с младшей женой ишана Сеидахмеда… с Огульнязик. Если есть на свете умная женщина, так это — она. Вонючий ишан против её воли сделал своей женой, сжёг её сердце. Какими законами это оправдано?.. Эх, да ладно, что говорить, зря расстраиваться! Училась она хорошо. Меня тоже учитель всегда хвалил, но я день и ночь зубрил уроки, чтобы отвечать учителю так, как отвечала Огульнязик. И хорошо знаю, что она-то не зубрила! Вот, друг Аллак, а ты говоришь, что женщина не может сравниться с мужчиной. Ещё как может!

Дурды подмигнул Аллаку:

— Ну, теперь ты веришь?

— Не знаю, — сказал Аллак, — во что верить, во что не верить. Я не верю даже в то, что у меня жена есть. С тех пор, как ушла она по кайтарме, лица её не видел. Только от людей и знаю, что жива-здорова.

— Неужто ты ни разу к ним зятем не ходил? — удивился Дурды.

— Не ходил.

— Ох, и обижается, наверно, на тебя твоя жена!.. Надо отправить его немедленно, верно Клычли?

— Верно. А ты. в самом деле, Аллак, ни разу не навестил жену хотя бы украдкой?

— Ни разу, — подтвердил Аллак.

— А мы-то думали, что ты парень без изъянов! — засмеялся Дурды. — Разве можно заставлять женщину сгорать от злости? Ведь там, где собираются такие, как она, твоя Джерен очень скверно себя чувствует. Других-то жён мужья наверняка навещают, а ты только вздыхаешь, да облизываешься. Верно, Клычли?

— Дурды правильно говорит, Аллак. Разве тебе ни разу не приходилось видеть, как ссорятся две женщины, живущие у родителей по кайтарме? Какое у них самое сильное оскорбление? «Если бы ты была похожа на людей, твой муж пришёл бы к тебе! А если он за столько времени не вспомнил о жене, значит ты никуда не годишься». Вот как они говорят, друг Аллак. А какое оскорбление для женщины горше?

— Она день и ночь сидит и плачет, — поддал жару Дурды.

— От такой обиды не то что заплакать, воем завоешь, — стараясь казаться серьёзным, сказал Клычли. — Представь себе, каково молодой женщине, при живом муже слушать рассказы подруг о том, как они своих мужей обнимают.

— Ты, Аллак, сделал жизнь своей жены хуже, чем в зиндане! — с притворным возмущением воскликнул Дурды. — Мы не станем этого терпеть, верно, Клычли? Если он сегодня же не пойдёт навестить жену, мы накинем на его шею аркан и силой потащим, верно?

Аллак смущённо улыбнулся, понимая, что друзья шутят.

— Ты не смейся! — Дурды приподнялся, закатывая рукава халата. — Ты не смейся. Мы — серьёзно. Клычли убедил меня, что женщина равна мужчине. Теперь я думаю так же, как и он. И думаю, что в беде женщину оставлять нельзя. Особенно, если она жена такого растяпы, как ты.

Аллак снова улыбнулся:

— С такими верными друзьями, как вы, я куда угодно пойду. Впереди вас побегу.

— Ты слышишь, что он говорит, Клычли? Он не знал, что мы друзья, когда мы его собой от пуль закрывали, а узнал это только тогда, когда его к жене вести собираемся! Никогда не видел таких недогадливых людей! Ты, пожалуй, не догадался и о том, что к жене нельзя идти с пустыми руками? Не догадался, что ей надо каких-нибудь сластей принести? Конечно, не догадался! Эх, хорошо человеку, у которого есть сообразительные друзья! Верно, Клычли? Мы ему поможем: купим целый платок сластей.

— Что верно, то верно, — согласился Клычли. — По я с вами не пойду.

— Как не пойдёшь? — удивился Дурды.

— Я Энекути хорошо знаю. Она ночи не спит, Джерен от мужа караулит. С ней связываться хуже, чем со злой собакой. Да и собака у неё есть. Карабай. Подстать хозяйке — злая. Накинется — будешь от неё, как заяц, удирать. Я понимаю, почему Аллак боится идти к жене: кто хочет с двумя собаками сражаться? Нет, если вам своих халатов не жалко, идите, а я вам не попутчик. Меня за порванный халат Абадан моя со света сживёт, а я ещё немного пожить хочу.

— Не хочешь, как хочешь, — сказал Дурды, подмигивая товарищу. — Только нас не отговаривай. Не все собак боятся. Мы с Аллаком твёрдо решили, что пойдём. Верно, Аллак? Кто опасается воробьёв, тот не сеет проса.

— Не очень-то Энекути на воробья похожа, — усмехнулся Клычли. — Вы будете героями, если победите её и заберёте девушку.

— На худой конец попросим.

— А ты когда-нибудь что-нибудь просил у Энекути?

— Пока не просил.

— Оно и видно. Если у Энекути что-либо попросишь, она сразу задерёт голову кверху, как норовистый конь. Просить бесполезно. Вот если приподнять с тыльной стороны кибитки терим[3] да запустить внутрь Аллака, тогда другое дело. Но и тут есть большой риск.

— Проснётся Энекути? — догадался Дурды.

— Нет, не это.

— Джерен испугается, закричит?

— Нет.

— Какой же тогда риск?

— Большой и очень опасный.

— Если ты друг, скажи, чтобы мы были готовы ко всему.

— Скажу, — Клычли спрятал в усах улыбку. — Скажу, друг Дурды. В том ряду, где стоит кибитка Энекути, живут много молодух, вернувшихся по кайтарме. Девушки они сытые, здоровые, горячие, что породистые верблюдицы. Если попадётесь им в руки, наденут они на вас верблюжьи сёдла и будут ездить целую ночь.

Дурды и Аллак захохотали. Не выдержав, к ним присоединился и Клычли.

— Дурды… Дурды этим не испугаешь, сквозь смех сказал Аллак. — Он сам утверждал, что один мужчина равен десяти женщинам.

— Цыплят считают осенью: там видно будет сразу, равен или не равен, а только попадаться не советую.

— Неплохо среди десятка верблюдиц попрыгать, если даже на тебе и верблюжье седло, — сказал Дурды, утирая рукавом слёзы.

— Смелый ты, я вижу, парень!

— А что, думаешь, побоюсь?

— Кого осёл не лягал, тот коня не боится. Женишься — по другому запоёшь, братец. Какая жена попадётся, а то и от одной в пески убежишь.

— Я не убегу! — самодовольно сказал Дурды. — Она скорее убежит!

— Хвалился цыплёнок, что коршуна одолеет!

— Вот увидишь!

— Ладно, увижу, если покажешь.

Парни снова захохотали. Потом Аллак сказал:

— Когда человек срывает розу, он знает, что у неё есть шипы, которые будут царапать руку. Кто боится боли от шипов, тот не станет нюхать розу.

— А ты стал поэтом, братец! — пошутил Клычли. — Однако, друзья, если идти, то надо идти. Время попусту

терять не стоит…

Проникнуть к кибитке Энекути было нелегко, так как она стояла не на отшибе, а в тесном окружении других кибиток. Но, как и всякая крепость, она имела своё уязвимое место. С задней стороны кибитки почти к самой ограде агила[4] примыкал заросший деревьями и кустарником арык, через который был перекинут мостик… Сюда и направился Аллак с друзьями.

Они осторожно прошли по мосту, проникли в агил, опоясывающий кибитку, и остановились у стожка колючки, сложенной около небольшой саманной мазанки.

— Вот, йигиты, и дом Энекути, — шёпотом сказал Клычли. — Мы в её агиле сидим. Ох, и боюсь я! Если бы я бога боялся так же, как Энекути боюсь, давно бы самым святым стал!

— Не бойся, с троими ей не справиться, — тихо засмеялся Дурды, оценив шутку товарища.

— Вот что, ребята, — прошептал Клычли. — Вы пробирайтесь потихоньку к кибитке, а я здесь покараулю. Если Энекути появится, постараюсь отвести ей глаза.

— Ты же боишься её!

— Ради друзей можно немного и смелым побыть. Идите, только не шумите очень. А то, в самом деле, девушки поймают вас и оседлают верблюжьими сёдлами,

— Мы их сами оседлаем! — сказал Дурды. — Идём, Аллак!

Вдвоём они подкрались к тылу кибитки и присели. Прислушиваясь, Дурды шепнул:

— Ты сиди, слушай, кто есть в кибитке, спят или ещё не спят. А я посмотрю возле двери. Если собаки нет, мы притолоку поднимем и откроем дверь,

Он ушёл и почти тотчас же вернулся.

— Лежит, чёртов Карабай. У самой двери лежит. Что будем делать с ним?

Может показаться странным, что сторожевая собака не заметила до сих пор присутствия чужих. Но пёс Энекути слишком долго жил на подворье ишана, как и его хозяйка, привык к чужим людям, отъелся и обленился. Он шумно сопел на вязанке дров возле двери, изредка ворча и повизгивая во сне: то ли его донимали блохи, то ли обожрался и видел скверные сны.