Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

— Нет, самому не надо. Для этого дела надо кого-либо ещё приспособить, из уголовников кого-нибудь. Есть у нас такие?

— Что-то не помню.

— В пятнадцатой камере. По кличке Орёл. Подойдёт?

— Орёл? Он — здоровый парень.

— Вот именно! Я его знаю: он проходил и под кличкой Ворона, и под кличкой Чайка. Для него человека убить — всё равно что подпругу с коня снять. Срок у него большой. Можно пообещать, что скостят срок. Денег пообещай.

— А если попросит побег устроить?

— Обещай и побег. Таким людям обещать всё можно, совесть мучить не станет… Только скажи, пусть без крови действует; вроде бы этот Берды Аки-оглы естественно смерть принял. Пусть придушит — и дело с концом. Сможет придушить?

— Думаю, сможет. Он здоровый, как бугай, этот Орёл.

— Вот и пусть кончает. А мы актик заблаговременно заготовим, что, мол, помер Аки-оглы от горячки. И — не тяни, действуй быстрее. Мне один человек сказал: «Кто Берды Аки-оглы отправит в преисподнюю, тот получит от меня большой куш». Этот куш будет твоим.

— Бекмурад-бай сказал?

Начальник тюрьмы насторожился:

— А ты откуда знаешь?

— Слухами земля полна, — простовато улыбнулся надзиратель. — Говорили наши, что у Бекмурада жену увезли. Вот я и подумал, что он. Если не так сказал, прошу пана извинить.

— Ладно, — сказал начальник, — иди говори с Орлом.

Надзиратель отвёл Берды в глухую подвальную камеру. Серенькая полоска света едва пробивалась сквозь узкое, на уровне земли, оконце, и Берды долго не мог разглядеть внутренность камеры. А когда пригляделся, то ничего не увидел, кроме мокрых цементных стен и такого же пола, на котором не было даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Он не понимал зачем его перевели сюда, но чувствовал недоброе. Насторожившись, Берды напряжённо прислушивался — кругом было тихо. Он обошёл камеру, подпрыгнув, попытался ухватиться за решётку окна, чтобы выглянуть наружу. Руки не выдержали: сказывалось ранение, сказывалась тюремная жизнь.

Берды вздохнул. Несмотря на всю беспросветность своего положения, он не отчаивался, в нём ещё жила надежда на освобождение. Больше того, он ощущал в себе непреодолимое стремление жить, двигаться, что-то делать. Состояние, когда он узнал о похищении Узук, было много хуже и безнадёжнее, чем сейчас, хотя сейчас его отделяли от любимой не только расстояние, не только недобрые люди, но и толстые стены ашхабадской тюрьмы. Он готов был бороться с врагом, с целой сотней врагов, но он знал, как это делается в степных просторах, и не знал, как можно бороться в тюрьме.

Заскрежетал замок. Дверь отворилась и вновь захлопнулась, пропустив в камеру человека. Это был Орёл, взбудораженный обещаниями надзирателя, готовый немедленно выполнить подлое дело, порученное ему. Он постоял на пороге, привыкая к темноте и присматриваясь к человеку, о существовании которого он ещё совсем недавно даже не подозревал и которого через несколько минут он убьёт.

Осмотр не удовлетворил Орла. По словам надзирателя, он должен был встретить слабого, измождённого человека, справиться с которым проще простого. Перед ним же стоял рослый парень, правда, чуть поуже его в плечах, но сильный и готовый к сопротивлению. Ишь, как насторожился! Ничего, фрей, справлялись и с такими! У нас есть приёмчики, о которых тебе и не снилось…

— Давно сидишь? — спросил Орёл, шагнув к Борды.

За время заключения Берды научился понимать русский язык, но не настолько, чтобы разбираться, во всех его тонкостях. Поэтому oн простодушно ответил:

— Не сидишь. Сидишь плохо, яман. Вода. Стоишь надо.

— За что посадили?

— Не знаем.

— Много дали?

— Что дали? Кто дали?

— Сроку, говорю, много схватил?

— Не хватал! Своё брал!

— Своё брал! — передразнил Орёл, — Чучмек беспонятный!

Берды не понял и не обиделся. Поведение незнакомца не внушало опасений. Такой же, видно, горемыка, как и он. Тоже справедливости добивался, своё, кровное требовал и попал за решётку. Вон волнуется, переживает, недавно, видать, попал! Берды даже захотелось чем-то утешить товарища по несчастью, но трудно было подобрать сразу русские слова.

А Орёл волновался совсем по другой причине. Задавая вопросы, он в то же время соображал, как приступить к тому, зачем он был сюда приведён. Ударить парня в переносицу и потом, когда упадёт, придушить? Нельзя, сказано было: без крови, а из носа кровь обязательно пойдёт. Может быть, сбоку в подбородок? Ахнется башкой об стену — и дух из него вон. Тоже нельзя, тоже следы будут.

Он быстро метнулся за спину ничего не подозревавшего Берды, обхватил его одной рукой за шею, приставив ладонь ребром к горлу парня, второй рукой резко прижал и рванул на себя

Берды задохнулся, в глазах его поплыли радужные круги. Невыносимая боль в горле не давала дышать, мутила сознание. Сознание вот-вот могло померкнуть, но этому отчаянно сопротивлялась жажда жизни, которая жила в юноше, которая всё время поддерживала его надежды и мечты.

Берды рванулся, ударил затылком в жарко дышащее лицо врага, обеими руками вцепился в острое железное кольцо на горле. Что-то хрустнуло, кто-то охнул, кольцо ослабло. И почти в ту же секунду страшный удар в подбородок швырнул Берды на мокрый цемент. Но он не оглушил, а скорее прояснил сознание, вернул силы.

Инстинктивно Берды схватился за бок, забыв, что там давным-давно нет ножа: его сорвали ещё во время драки в доме дяди Нурмамеда. А Орёл снова надвигался стремительной чёрной массой. Берды встретил его ударом кулака и снова качнулся к стене от удара противника. Только тут им овладела ярость человека, понимающего, что его хотят убить. Он увернулся от кулака Орла, схватил того за пояс и старым приёмом туркменской борьбы швырнул через бедро. Не давая опомниться, оседлал упавшего противника и что было силы ударил кулаком по лицу. Из носа Орла брызнула кровь, но не таков был Орёл, чтобы сдаться. Он, как ящерица, вывернулся из-под Берды и схватил его за горло.

Берды снова одолел его, прижал к полу. Орёл по-собачьи впился зубами в шею противника. Берды завыл, дёрнулся, оставив в зубах противника кусок кожи, треснул его головой о пол. Потом вскочил, вывернул руку, ткнул носом в пол. И долго с остервенением пинал ногами. Ярость постепенно проходила.

Вошёл надзиратель.

— Что тут у вас, драка? Почему дерёшься? В карцер захотел?

Последнее относилось к Берды. Он сплюнул кровь, рукавом халата вытер губы.

— Он сам бил! Я — потом бил.

— А ты что скулишь? — сказал надзиратель Орлу. — Вставай!

— Руку мне вывихнул, — заныл Орёл, с трудом садясь на пол. — Совсем пропала рука!..

Берды, отойдя в сторону, смотрел то на надзирателя, то на своего недавнего противника, к которому он уже не испытывал злости.

— Дурак ты! — сказал надзиратель.

— Зачем дурак? — не понял Берды.

— Затем, что пожалел. Ну, чего уставился? Если бы этот человек вывернул тебе руку, он так дела не оставил бы. Он бы тебя до смерти убил. А ты — пожалел.

Недоверчиво глядя на постанывающего Орла, Берды пробормотал:

— Нельзя до смерти. Рука больной, драться не может.

— Потому и дурак! Потому и в тюрьме сидишь, что не знаешь, как на свете жить. Если уж вцепился в горло врага, не отпускай, пока тот ногами дёргает. Не умеешь жить на свете, парень!

— Тюрьма уйду — умею жить.

— Ни черта не сумеешь! Тот лайдак, пся крев, умеет, он тебя не пожалел бы. А ты — слюни распустил, «рука больной». Он тебе этой рукой глотку сломать хотел, а ты…

— Как надо?

— Убить надо врага! — сказал надзиратель, угрожающе шевеля тяжёлой нижней челюстью.

— Убить?!

Берды кинулся на Орла, вцепился пальцами в шею:

— Убить?!

Орёл захрипел, глаза его вылезли из орбит, пятки судорожно заколотили по полу.

— Стой ты, бешеный! Стой! — надзиратель с трудом оторвал Берды от его жертвы. — Раньше об этом надо было думать!

Берды, подрагивая от нервного возбуждения, смотрел на надзирателя, не понимая, что хочет, чего добивается этот человек. То сердился, что он не убил Орла, а стал убивать, он опять сердится. Что ему нужно?

Не понимал надзирателя и Орёл, с трудом отдышавшийся от мёртвой хватки Берды. Почему сначала надзиратель велел ему убить слабого арестанта, обещая за это много интересного, а сам потом напустил на нега этого могучего парня? Может быть, всё наоборот, может, быть, это его, Орла, задумали убить?

— Пощадите! — закричал он, подползая к надзирателю и стараясь обнять его сапоги. — Пощадите! Я преступник, я грабитель, но не таким меня мать родила!! Я тоже был честным, и не от радости стал грабить. Мать померла, ещё мальцом был… Отца в пятом году убили… Куда я мог податься? С голоду подыхать? Шайка приняла, шайка обогрела… Ох, господи!.. Сперва щипачем был, карманником. Потом на мокрое пошёл… От радости пошёл? Заставили. Не пошёл бы — перо в бок и ваших нет! А жрать — надо!.. Жить — надо! Амбалом пошёл бы вагоны грузить — нашего брата отовсюду в три шеи гонят… Убивал! Убивал потому, что меня убить хотели! Не хотел под забором, как пёс, околевать… Эх, да пропади оно всё пропадом! Убивайте и меня, коль задумали убить, — всё одно фарта нет, третий раз попадаю!..