Владислав Ляхницкий - Алые росы

Смирив себя, Ксюша ответила тихо:

— Видела, дедушка, да позабыла.

— Незадача какая. Я нонче видел сон шибко хороший. Проснулся — аж на душе светло. А на вот, запамятовал. Полночи лежал, вспоминал и, хоть лопни, ни тинь-тили-тынь.

Каждую ночь Саввушка видит хорошие сны и каждое утро — «ни тинь-тили-тынь».

— Незадача, — вздыхает Саввушка, — и начинает рассказывать: что солнце сегодня встало красное-красное — к ветру это; что с гор медовым запахом тянет — к дождю; а пчела очень на взятку люта — не иначе к затяжному ненастью.

Тоскливо на пасеке одному, а тут живой человек, слушает, кажется, вроде беседует. И Ксюше становится легче. Посиди-ка неделю в темном чулане одна, так козлу будешь рада.

Сообщив про погоду, Савва непременно рассказывает о себе, о временах, когда был черноусым и стройным.

— Раньше ведь парни были не то, што теперь. Не ныли под окнами, а увидел, к примеру, девку, понравилась — леса иди в перепляс, реки разлейся озерами, а он своего добьется.

Так Саввушка вчера говорил, а сегодня иначе:

— Это нынче парень увидел девку — и сразу же к ней, бесстыжий. В наше-то время парень ходит да ходит под окнами. Высохнет весь, а имя ее боится промолвить. В нашем селе, к примеру, Анка была…

Вдали видны горы, Там, наверно, сейчас цветут огоньки. Или уже отцвели? Нет, на горных лугах, возле снега еще цветут. И незабудки цветут.

Арина рассказывала, будто не так давно жили на земле Вася и Маша. В ту пору многие звери, птицы и цветы не имели еще имен.

Красивые, ладные были Вася и Маша — какие только в песнях бывают. У нее коса русая до колен, а губы алые, сочные — малина не так красна, а глаза — весеннее небо, такие же голубые и такие ж бездонные.

Вася статен, силен…

И будто пошли они раз. по ягоды в лес. Далеко-далеко. Идут. Лес все гуще. Трава все выше. Большие темные птицы летают в вершинах огромных кедров.

— Вася, вернемся, боюсь, — шепчет Маша.

— Со мной-то? Да пусть хоть сам Змей Горыныч…

— С тобой ничего не боюсь…

— Го-го-го, — кричит Вася, а лес ему отвечает со всех сторон. И боязно Маше, и радостно. Вот он какой у нее бесстрашный и сильный, Вася.

— Маша, родимая, хочешь, я тебе зверя убью?

— Не надо. Пусть звери живут. Они живые красивей.

— Хочешь, с неба тебе достану звезду и прицеплю на кокошник? Ты пойдешь, а звезда будет тропинку тебе освещать.

— Звезды на небе ярче горят.

— Но ты будешь еще красивей.

— А с меня красоты моей хватит. Ты меня любишь и больше я ничего не хочу, — засмеялась тихо, как серебряный колокольчик. — Цветочек мне подари.

— Это проще простого.

Оглянулись. Вокруг стоят кедры темные. Под ними трава разная, сучья, грибы и нигде нет цветочка.

Маша смеется:

— Звезду сулил, а цветочка не можешь достать. — Бежит вперед. Аукает: «Ау-у-у… ау-у… Я сама отыщу цветочек и буду его целовать, не тебя.

И тут поляна вдруг показалась, светлая, чистая. Трава на ней невысокая, а посередине голубые цветы…

— А-а. — радостно вскрикнула Маша и побежала к поляне. Но Вася догнал ее, поднял на руки.

— Меня поцелуй, а цветов я охапки тебе принесу. Усадил под дерево Машу и побежал на середину поляны, к цветам.

— Вася, Вася… вернись. Я не хочу цветов. Я боюсь одна…

— Не бойся, я рядом.

— Мне скучно одной…

— Слаще потом поцелуешь.

Вася добежал до цветов и нагнулся.

— Какой тебе нравится?

— Вон тот — голубой. Как его зовут, Вася?

— У него нет имени.

Шагнул Вася, и нога до колена ушла в болото. Маша в страхе крикнула:

— Вася-я… Пошто ты присел?

— Это я на колени встал, чтобы разглядеть получше цветок.

Дернулся — и вторая нога в болотной жиже увязла. Понял Вася — конец пришел, а крикнуть боится. Маша к нему побежит и тоже утонет. Пусть Маша живет.

— Вася, родненький, там болото?..

— Сиди, сиди. Никакого болота нет. И сюда не ходи. Любовью нашей тебя заклинаю.

Все глубже уходят ноги в болотную топь. Скрылись сапожки из красного сафьяна, скрылись шаровары из синего рытого бархата, голубая рубаха, расшитая красным и желтым шелками, колоколом легла на траву.

— Сиди, сиди, Машенька, я цветочек тебе выбираю. Вон еще красивей… Помнишь уговор, сюда не ходить.

— Помню, Вася.

По плечи под землю ушел. Тут он сорвал голубой цветок, что рос возле его сердца, приложил к губам и кинул Маше.

— Меня не за-бу-удь…

— Не забуду, Ваня, — громко крикнула Ксюша.

Савва забеспокоился.

— Кого ты?

В слуховом оконце видны далекие горы. Там незабудки. Там Ваня. Грудью припала Ксюша к стене. Кажется, нечем дышать. И вдруг неожиданно для себя с тоской и надеждой спросила:

— Дедушка, сегодня суббота? Ты, наверное, баньку станешь топить?

— Топлю, Ксюша, как же. Разве хрестьянин может без баньки, да штоб не попариться на полочке, а посля квасу испить да опять на полок…

— Эх, дедушка, а сколь времени я в баньке-то не была.

— Сама виновата, девонька, помирись с Сысоем, и такую баньку истопимI Эх-хе-е, с росным ладаном! Есть у меня малость, на смерть держу… Но уж ежели ты с Сысоем смиришься, отдам половину на баньку, потому как вот у меня где твое супротивство сидит, — пригнув голову, постукал себя по шее, — И ходи за тобой, и карауль, А вздохи твои, думать, душу мне не рвут? Думать, Савва такой Еропка, што только чертям похлебка? Н-нет. Бога-то еще помним… А покамест с Сысоем не помиришься, в баньку тебе никак нельзя. Водички вот тепленькой ужо принесу. Помойся. И веничек можжевеловый распарю, разотрись хорошенько горячим-то веником. Оно и ладно будет.

— Дедушка! — крикнула Ксюша, — пусти на волю меня. В ноги тебе поклонюсь. Бога буду молить за тебя до самого смертного часа.

— Сдурела! Сысой с меня шкуру спустит и заимку спалит. Приедет он, и решай с ним сама. Не дури. Полюбись с ним недельку, он и отпустит. — Помолчал. Усмехнулся одними губами. Губы бесцветные, тонкие, как из холстины. То ли жалеет он Ксюшу и улыбается ей, то ли смакует ее беду. Больше недели девки на пасеке не живут. Приедаются девки Сысою, как парена репа. Сам выгоняет. И тебя бы выгнал давно, если бы ты не кобенилась. Да ждать-то недолго осталось, скоро опять приедет. Хо-хо, хе-хе… — То ли кряхтит, то ли смеется Саввушка.

— Дедушка Савва, теперь свобода. Революция получилась. Слыхал?

— Слыхал, будто Николашку Романова, значит, по шапке, а вместо него другого посадили. А свободу не видал, врать не стану. В волости писарь как взятки брал, так и берет, да стражника окрестили милиционером — вот и вся свобода.

— Есть свобода, дедушка, есть. Нельзя человека держать взаперти, как вы меня держите.

— Знамо нельзя. Прознают — может попасть, да только прознает-то кто? Может, и попадет не так уж штоб шибко. Вон за хребтом монастырь есть. Небольшенький. Монахи там девку украли, днем в подполье держали, а на ночь, конешным делом, выпускали ее из подполья. Без мала всю зиму и лето жила, покуда не дознался игумен. Девке дал сто рублев, штоб молчала, вот счастье-то привалило, о таком приданом она поди и не грезила, а монахов батогом по спине погладил да велел сорок ден по сорок поклонов класть у иконы Богоматери всех скорбящих. Так-то вот. А Сысой еще сказывал: де тебя он с отцовского согласия взял.

— Не с согласия, а в карты отчима обыграл.

— Одно к одному, в карты, али еще как-нибудь. Значит, не супротив родительской воли.

— А моя воля, дедушка, разве она ничего не значит?

— Отцовская воля сильнее.

— Дедушка, а в бога ты веришь?

— Как бы тебе обсказать: не видел его, а с другой стороны, многие верят. Стало, и мне надо верить.

— Так ведь грех, дедушка Савва, над человеком глумиться.

— Да какой же тут грех — с девкой баловаться? А окромя всего отец дал согласие… Сысой, стало быть, без греха, а я и подавно совсем ни при чем.

— Да как же ты ни при чем, если под замком меня держишь?

— Приказано и держу. Вот Ивану Крестителю, скажем, по приказу Ирода голову отрубили. Ирод, конешным делом, прямехонько в ад полетит, а кто отрубил — тому ничего, потому по приказу. И я по приказу.

— А если Сысой прикажет меня зарезать?

— Кстись ты, глупая, кстись, говорю.

Растревожилась Саввушкина душа, крестится он и ворчит недовольно:

— Да нешто я душегуб? Нешто я зла те желаю? Забочусь о ней, кормлю и пою, помои выношу, и хоть бы спасибо сказала. Не стало благодарности в людях. — Ворча, Саввушка пытался себя успокоить: в глубине души чувствует он, что неладная жизнь на пасеке, а с Ксюшей и вовсе до беды недалеко. Заглянул в окошко чулана.

— Темно у тебя, как в могиле, и могильным оттуда наносит. Сгниешь там заживо. Побожись не убежать никуда, я тебя на крылечко выпущу. Цветочки там разные. Солнышко… Побожись…

— Цветочки… Солнышко… Ветер с гор дует… Кедры шумят, — словно во сне повторяет Ксюша.