Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

— Куда ты собралась?

— На святое место помолиться иду, — смиренно ответила Узук, поражаясь внезапно нахлынувшему яростному желанию броситься на эту подбоченившуюся мерзавку и зубами вцепиться в её тело, ногтями выдрать её наглые, хищные глаза. Впервые Узук ощущала в себе и такое желание и главное уверенность, что выполнить — в её силах. И если бы Тачсолтан встала на её дороге…

Но она не встала, а лишь с недоброй многозначительностью сказала:

— Ну, иди, иди… Тебе надо помолиться…

Скрытый смысл сказанного был понятен Узук, и снова вспыхнуло желание бросить в лицо Тачсолтан гневные слова, крикнуть, что всем известно, всему миру известна подлость рода Бекмурад-бая.

Берды ждал на обычном месте. На том самом, где жгучим осенним цветом расцвела их украденная любовь, где завязалась узелком завязь маленькой жизни. На этом месте ей, видимо, суждено и кончиться. Кончиться навсегда.

Слов не было ни у него, ни у неё. Оба, порознь, они передумали всё, что могли сказать друг другу, и теперь сидели рядышком молча, как сидят на ветке, прижавшись одна к другой, захваченные внезапной бурен пичужки. Но они не были беспомощными птицами. Глухая ненависть копилась в сердце Берды, готовая взорваться, как брошенный в костёр ружейный патрон. А в душе Узук, рядом с обречённой покорностью неизбежному, тянулась ввысь жажда жизни и жажда борьбы. Это было ещё слабое растение, но верхушка его уже поднялась и вышла из тени покорности судьбе.

— Я не ждала тебя, — произнесла наконец Узук. — Но я думала, что ты захочешь приехать, чтобы собственными глазами убедиться в моей невиновности.

— Не говори так, моя Узук! — попросил Берды.

— Я должна сказать! — настаивала Узук. — Чтобы ты знал, что я любила только тебя одного, что люблю сейчас и буду любить до последнего своего дыхания. Только тебя! Перед тобой я чиста и невинна, хотя меня трогали чужие руки. Они трогали моё тело, но это было не моё тело, и душу мою, сердце моё они тронуть не сумели, потому что душа и сердце были закрыты щитом моей любви к тебе, Я хочу, чтобы ты поверил в это, иначе я буду считать, что на небе моей жизни не мелькнуло ни одной звёздочки, что жизнь была беспросветной тьмой — и не нужной никому!

— Не надо, Узук! — снова попросил Берды.

— Надо, мой любимый! Надо, чтобы ты знал всё. Когда-то я собственными ногами шла к смерти и сейчас стыжусь того времени и боюсь его. Хоть и говорят, что есть бесстрашные люди, я не верю этому. Нет такого человека, который не страшился бы смерти. Я боюсь, мне страшно умирать…

— Ты не умрёшь!

— Не знаю, мой Берды, на всё воля аллаха. Но если бы я умела писать, как Огульнязик, я написала бы завещание всем туркменским девушкам, которые, попав в трудное положение, ищут выхода в добровольной смерти. Я написала бы так: «Милая сестра, на голову которой упали чёрные дни! Послушай слова той, которая собственными губами пробовала отраву смерти! Какое бы горе ни пришло к тебе, ищи иного пути, но не пути смерти. Не торопись умирать, собери всё своё мужество, все свои силы, оглянись по сторонам — и ищи, ищи дорогу жизни! Смерть зовёт утративших разум, смерть прикидывается добрым другом, но ты не обманывайся, моя милая ровесница. Она — друг до тех пор, пока не схватила тебя за горло. А когда в глазах твоих потемнеет белый свет, ты закричишь: «Спасите!», но будет поздно и никто не придёт спасать. И если тебя любил парень, он порадуется, что не поторопился жениться на тебе. А если тебя притеснял муж, он скажет: «Слава аллаху, наконец-то избавился». Ты не думай, что кто-нибудь пожалеет о тебе! Тебя зароют в чёрную землю, где копошатся жирные, омерзительные черви. Могила — тёмная, а земля — сырая, холодная и тяжёлая. Она засыплет глаза, набьётся в рот, придавит тебе белую грудь. Остановись, девушка! Остановись и посмотри на мир, посмотри, как кругом хорошо, какие красивые цветы цветут в поле, какой чистый и вкусный воздух, как ласково светит солнце. Куда ты идёшь? Неужели ты хочешь убить и цветы, и небо, и солнце? Всё можно исправить, со всем можно примириться — нельзя исправить только смерть, только с нею примириться нельзя. Не торопись умирать, сестра моя, дыши и живи!» Вот так, мой Берды, я написала бы девушкам!

Узук перевела дыхание, помолчала немного и тем же тоном добавила:

— Девушка, которая сама ищет смерти, не стоит тухлого яйца, которое оставила в своём гнезде полевая птица. Она не лучше обветшалого войлока, который выбросил из своей кибитки бедняк и на котором спит собака! Я тоже была такой. И если ты упрекнёшь меня в этом, я приму упрёк. Но сейчас я — другая! Моя единственная мольба о тебе и о сыне — чтобы ты нашёл себе достойную тебя возлюбленную, а сыночку моему улыбнулась бы добрая судьба.

Лицо Узук дышало печальным вдохновением и было так прекрасно, что Берды застонал от тоски, щиплющей, точно соль, попавшая в рану. И гнев, заполнявший его сердце, испарился росой под горячим солнцем, а сердце, мысли, всё существо его заполнила одна любовь.

— Идём! — сказал он, вставая. Не будем дожидаться вражеского удара! Прошлый раз нас поймали потому, что мы были неопытны. На этот раз никто не настигнет!

Узук покачала головой.

— Ты не думаешь, о чём говоришь, мой Берды. У меня есть сын — твой сын! Он очень похож на тебя. Я не могу оставить его и уйти. Если судьба не судила мне умереть, я ещё поживу, но бросить ребёнка не могу. Не могу, мой Берды, мой любимый! Пойми, что нет у меня ни сил, ни крепости оторвать от своего сердца пальчики ребёнка! Я бы с радостью, ни о чём не думая, пошла за тобой на край земли, но меня не пускает сын!

— Мне говорил об этом Клычли, — кивнул Берды. — Говорил, что ты отказалась бежать из-за сына. И ты меня не дослушала. Я не предлагаю тебе оставить его в руках подлого рода Бекмурад-бая. Он — мой сын так же, как и твой! Он станет ненавидеть Бекмурад-баев и убивать их, проклятых, на дороге и в постели — где только застанет! Мы возьмём сына с собой…

Узук посмотрела на Берды большими глазами, полными слёз и любви.

— Разве они выпустят меня из дому с ребёнком? — прошептала она. — За одну меня они не боятся, знают, что никуда не уйду. А если пойду с ребёнком, сразу схватят. Они всех собак в порядке на привязь посадили и сами, как собаки, вынюхивают всё время, следят. Только и отдушина для меня от их глаз — мазар Хатам-шиха. Нет, Берды, ничего не выйдет.

— А если напасть на них и силой увезти тебя и сына?

— Опасно нападать.

— Сумели же мы дочку Бекмурада увезти!

— С тех пор они осторожными стали. Все — в сборе, все чего-то ожидают. Сам Бекмурад-бай дома и Аманмурада в город не отпускает — тот злее дикого кабана по порядку рыскает.

— Ладно, коли так! — решительно тряхнул головой

Берды и глубже нахлобучил тельпек. — Иди домой и жди меня! Только не здесь жди — теперь я приду прямо в твою кибитку!

Облокотившись вместо подушки на чувал с пшеницей, Бекмурад-бай торопливо допивал чай. Понурый пожилой дайханин сидел напротив него прямо на голом полу, не решившись сесть на ковёр.

— Весть принёс или просто так?

У дайханина повело рот на сторону, дёрнулась щека.

— Одни новости у нас, бай-ага: голодаем.

— Это не новости, — пренебрежительно хмыкнул Бекмурад-бай. — Таких новостей у меня возле кибитки целый стог сложен — все нынче голодают.

— Земли твои расширились, — сказал дайханин, — одним краем в наши упёрлись. Пришёл спросить: не купишь ли у меня немного земли.

— Купить можно, — Бекмурад-бай тылом ладони обтёр усы, подумал и налил ещё пиалу чаю. — Отчего не купить, если продают. Всю землю будешь продавать?

— Часть продам. А там — видно будет.

— Большую часть?

— Четыре танапа.

— Зря дробишь, — сказал Бекмурад-бай. — Чем по кускам продавать, лучше всё сразу продать и купить побольше пшеницы и джугары.

— Сердце как-то не решается, бай-ага, — виновато улыбнулся дайханин. — Трудно сразу от всей земли отказаться.

— Ну вот, когда сердце твоё решится, тогда и мне скажешь.

Дайханин испугался:

— А эту не купишь?

— Куплю! — успокоил его Бекмурад-бай. — Советую всю продать для твоей же пользы: пшеница с каждым днём дорожает — сейчас больше на вырученные деньги купишь, чем потом.

Вошёл, постукивая посохом, Аннагельды-уста, поздоровался. Бекмурад-бай опрокинул чайник над пиалой, протянул её старику, заметив, что последний из чайника чай — для хорошего человека.

Аннагельды-уста закряхтел, усаживаясь, выпил глоток. Глядя перед собой слезящимися глазами, сказал:

— Мало осталось хороших людей. — И, не пояснив свою мысль, добавил. — Землю свою пришёл тебе предложить, Бекмурад-бай. Если не продам оставшуюся землицу, с голоду пропаду. Да и тебе сподручней: мой участок среди твоей земли — как пупок посреди живота торчит. Забирай её — и дело с концом.