Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

Аннагельды-уста закряхтел, усаживаясь, выпил глоток. Глядя перед собой слезящимися глазами, сказал:

— Мало осталось хороших людей. — И, не пояснив свою мысль, добавил. — Землю свою пришёл тебе предложить, Бекмурад-бай. Если не продам оставшуюся землицу, с голоду пропаду. Да и тебе сподручней: мой участок среди твоей земли — как пупок посреди живота торчит. Забирай её — и дело с концом.

— А как же ты совсем без земли? — посочувствовал Бекмурад-бай.

Аннагельды-уста махнул иссохшей рукой:

— Мне скоро больше двух аршин земли не понадобится!..

— Смерть чуешь?

— Кто её сегодня не чует!

— Трудно без земли тебе будет, уста-ага.

— Ла хавла[45]! — вздохнул старик.

Бекмурад-бай поднялся.

— Ладно, возьму и твою землю! Заходи как-нибудь вечером, потолкуем насчёт цены — сейчас я тороплюсь.

Возвращаясь домой, Аннагельды-уста остановился у развалин дома, в котором жил когда-да Худайберды-ага. Разорённое человечье гнездо всегда наталкивает на грустные размышления, особенно если ты знаешь, кому оно принадлежало. Всего три раза округлялась луна с тех пор, как его оставил хозяин, и вот уже только ветер шебуршится, как ёж, там, где недавно звучали голоса людей, и тонко пронзительно плачет, разгребая золу навсегда погасшего очага. Старику показалось даже, что не ветер, а ребёнок плачет, и он испуганно плюнул три раза через плечо, отгоняя наваждение,

— Боже мой, великий создатель! Всё превращается в развалины, всё рушится… До какого предела гнев твой над сынами человеческими?..

Молодой парень в русской рубашке и штанах военного образца остановился рядом,

— Мир вам, уста-ага!

Аннагельды-уста прищурился, посмотрел на подошедшего, не удивляясь сказал:

— Здравствуй, сынок Меле… Вернулся?

— Всё ли благополучно в селе, уста-ага?

— Всё, сынок. Ездит на нас благополучие верхом да ещё и палкой по голове норовит.

— А наши… где?

— Умер твой отец, Меле. И мать умерла. Ох-хо-хо… давай помолимся за их души…

Старик подошёл к тому месту, где раньше была дверь, опустился на колени. Меле, каменно стиснув зубы, ждал, пока он кончит шептать молитву. Слова старика были настолько ошеломляющими, что не сразу дошли до сознания, а придавливали медленно и неотвратимо.

Меле помог Аннагельды-уста подняться с колен.

— Как… отец… умер? — спросил он рвущимся голосом.

Старый мастер сморщился, словно ненароком раскусил незрелый плод алычи.

— Каждый из нас свою смерть за плечами носит, сынок. Когда уехал ты, трудно им было. Худайберды на земляные работы пошёл. Пока работал, чтобы кормиться и семью кормить, продал вашу землицу Бекмурад-баю. Потом — голодать стали…

— А деньги, которые за меня получил?!

— Деньги Бекмурад-бай не сразу ему отдал, а когда крепко подорожала пшеница. Сколько на них проживёшь? И с водой в этом году у нас плохо было. Отец твой засеял участок возле канала — почти всё посохло. На поле он помер, Меле, когда жать пошёл. От голода помер, хотя люди говорят, что животом хворал. Да ведь и живот — тоже от голода болит.

— И мама… тоже… от голода?

— Думаю, и она — тоже. Всё меняла барахло на еду для детишек, сама не ела. Да много ли у вас вещей было!.. Умерла. Совсем недавно умерла, сынок. А мазанку вашу ветер свалил на днях. Такие сильные ветры в этом году, что не приведи аллах!

— Дети — где?..

Анна-уста виновато вздохнул, потупился.

— Маяджик увела их… Взяла каждого за руку — и повела… По аулам, думаю, ходят… подаянием живут…

Краска медленно возвращалась на побелевшее лицо Меле. И так же медленно белели глаза, свинцовели от лютой, звериной тоски. Ему хотелось грудью удариться о землю, впиться в нёс окостеневшими пальцами и завыть в голос. Он отвернулся, невероятным усилием волн сдерживая готовые вот-вот прорваться слёзы.

Что ж, плачут от невыносимого горя и взрослые мужчины, а Меле был совсем молодым парнем.

— Не сердись на меня, сынок, — сказал Аннагельды-уста. — Не сумел я их у себя оставить. Предлагал Мае: оставайтесь, как-нибудь проживём, нe захотела. Гордая девочка! Из аула ушла тоже потому, что не хотела у знакомых милостыню просить. Как я мог настаивать, если в доме горсти муки нет? И сил пет совсем, сынок… Пойдём, сынок Меле, переночуешь у меня сегодня. А захочешь — поживи, сколько поживется. Пойдём, не будем тревожить души ушедших…

Вытирая ладонью лицо, — не сдержались-таки эти несчастные слёзы! — Меле глухо сказал:

— Спасибо за доброе слово, уста-ага… Я приду. Сначала хочу сходить послушать, о чём люди говорят.

— Ничего интересного не говорят. Опять насчёт сторожей собрал их Бекмурад-бай.

— Всё равно схожу…

— Ну, иди. Только с Бекмурад-баем ссоры не заводи. Никому этим не поможешь, а себе навредишь. Удержись от гневного слова, сынок!

— У меня сердце изо рта выскакивает, а не слова! — сказал Меле. — Не словами, другим чем-то действовать надо!

На площадке перед аульной мечетью сельчане слушали Бекмурад-бая.

— Вот так, люди! Прошлый раз мы наняли четырёх сторожей. Сейчас этого мало. Грабежи усилились, я называл вам имена ограбленных, много имён. — Видимо, Бекмурад-бай уже подводил итог сказанному. — Грабят во всех аулах. Скоро и до нас доберутся!

Меле негромко поздоровался с близстоящими односельчанами. Бекмурад-бай покосился на него, но сделал вид, что не признал.

— Надо, люди, увеличить число сторожей. Ещё двоих наймём за ту же цену!

Дайхане зашумели. Послышались выкрики:

— Не надо нам вообще сторожей!

— Кто хочет, тот пусть и нанимает!

— С голого и семеро халат не снимут!

— Кто не согласен, отходите в сторону! — крикнул, наливаясь кровью, Бекмурад-бай.

Человек пятнадцать — один за другим — отделились от общей толпы и стали отдельной группой.

— Думаю, скоро вам придётся вообще уйти из села!

— Нам не страшно! — с вызовом ответил один из отделившихся. — На пустыре кибитки поставим — всё равно никто грабить не придёт! Нечего у нас грабить, сами скоро пойдём!

— По тебе видно, что не дождёшься никак, чтобы ограбить доброго человека!

— Он верно сказал! — не сдержался Меле. — Ты, Бекмурад-бай, разрушаешь дома! А потом нанимаешь сторожей, чтобы охраняли тебя от тех, кого ты лишил крова! Ты и сторожей для себя за чужой счёт стараешься нанять! Кто грабит? Грабят те, кого прежде ограбили вы! Они хорошо знают, в чьи дома им заходить за своим добром!

— Кто ты такой, чтобы говорить перед почтенным Бекмурад-баем! — выкрикнул Вели-бай. — Чей это дом разрушили?

— Мой дом! — ответил Меле, не обращая внимания на злобный взгляд Бекмурад-бая. — Вон его развалины виднеются! Протри глаза, Вели-бай, если тебе их пылью запорошило!

После того, как обманным путём купил землю у Аллака и расширил её за счёт приобретения соседних участков у голодных бедняков, Сухан Скупой считал себя местным жителем. И хотя кибитки его стояли в другом ауле, он принимал деятельное участие в найме сторожей. После слов Меле он выплюнул изо рта свою изжёванную бороду и заверещал:

— Эй, ты! Если жрёшь своё дерьмо, то не болтай, что придётся! Не лай на почтенного человека! Кому нужен твой нищий дом?

— Тебе нужен! — упорствовал Меле. — Бекмурад-баю нужен!

Он собирался говорить и обличать ещё, но в этот момент его смаху так ударили по уху, что в голове загудело, и он ткнулся носом в землю. Не успел подняться, как на него насели несколько дюжих парней из порядка Вели-бая, дружно хакая.

— Перестаньте!

— Разнимите их!

— Прекратите! — заволновались некоторые яшули.

Бекмурад-бай тоже крикнул, чтобы разняли, но весь его облик кричал другое: «Бейте! Бейте сильнее! Бейте до смерти!».

Парни старались ударить каждый побольнее и поэтому порядком мешали друг другу. Однако когда их оттащили в сторону и подняли Меле, он был весь в крови и еле стоял на ногах.

— Ладно! — сказал он, с трудом разлепляя разбитые в лепёшку губы. — Пусть запомнит тот, кто бил! А кого били — тот не забудет до могилы!

— Возьмите его! — приказал Бекмурад-бай двум джигитам. — Заприте на замок в моём коровнике. А завтра утром арчин его властям сдаст. Мы не за тем людей посылали на трудовую повинность, чтобы они, сбегая оттуда, позорили нас!

За целый день у Меле во рту не было ни крошки. Но голод его не так угнетал, как мысли о сестре и братишках: где они бродят, под чьей крышей преклоняют голову по ночам, что с ними будет, когда его снова отправят на трудовую повинность. Маяджик, конечно, разумная девочка, энергичная, умелая. Но выдержат ли её хрупкие плечи заботу о двух малолетках? Надолго ли хватит её предприимчивости, чтобы не умереть с голоду?

Ёжась от холода, подпрыгивая, хлопая себя руками по плечам, чтобы не закоченеть, Меле терзался бесконечными мыслями. Он не заметил, как утих шум уснувшего аула, как перестали брехать собаки. Очнулся лишь тогда, когда негромко лязгнул металл о металл: кто-то возился с запором двери.