Анри Труайя - Крушение

Присутствующие задвигались, проявляя одновременно любопытство и соответствующее случаю печальное участие. Время от времени Даниэль различал в толпе знакомые лица — родители Дани, Дидье Коплен, Николя, Лоран… Валери присоединилась к семье, встав по левую руку от Даниэлы. Распорядитель похорон командовал церемонией. Одно лицо сменяло другое. Поцелуи, шепот, рукопожатия, печаль в глазах. Даниэль хотел бы сбежать из церкви, скрыться от толпы, остаться наедине с родными! Увы, это было невозможно. Те же абсурдные правила приличия заставляли чужих, незнакомых ему людей вереницей проходить мимо убитых горем родственников, а его — Даниэля — выдерживать пытку соболезнованиями. К счастью, толпа мучителей редела. Оставалось еще человек тридцать… Внезапно, взглянув поверх голов, Даниэль заметил у колонны женский силуэт: Кароль! В ее появлении было что-то трагичное. Хрупкая, вытянувшаяся в струнку, она с серьезным лицом издалека наблюдала за последним актом трагедии. Осторожно оглядевшись вокруг, Даниэль уверился, что ни отец, ни Франсуаза, ни Маду не видели Кароль. Филипп продолжал бесстрастно пожимать руки, повторял машинально: «Спасибо, благодарю, что пришли!..» Кароль отделилась от колонны. Неужели она подойдет к ним? Даниэль испугался. Нет! Медленно пошла к выходу. Ушла, не обернувшись… Служащие уже шли к катафалку, чтобы нести гроб в машину, ожидавшую у паперти. Начал звонить колокол. Сам не зная как, Даниэль оказался в большом наемном автомобиле — черном с серыми сиденьями — вместе с отцом, сестрой, тетей Маду, Дани и Валери.

— Можно ехать? — спросил шофер.

— Да, — ответил Филипп.

Машина тронулась следом за похоронным лимузином, украшенным привядшими цветами. Прохожие на тротуарах оборачивались вслед — юноши и девушки со счастливыми лицами, обычные обитатели квартала. Они наверняка думали: «Ну вот еще одного старика везут на кладбище…» «Смерть для молодых, — подумал Даниэль, — в мирное время всегда связана исключительно со старостью. Сколько раз Жан-Марк проходил этим маршрутом, останавливался перед витринами магазинчиков!» Катафалк спустился по рю Бонапарт к Сене, проехал мимо дома, где жила семья Эглетьер. В машине все молчали. Даниэль не осмеливался посмотреть на отца. На въезде на набережную Малаке кортеж притормозил на красный свет светофора.

Филипп стоял под холодными острыми струйками душа, испытывая мимолетное чувство блаженства и отдохновения, однако стоило ему закрутить кран и вытереться, и печаль вернулась, сопровождаемая ощущением нечистоты собственного тела. Тягостный, трагический день словно прилип к его коже; казалось, что кладбищенский запах, проникший сквозь поры, останется теперь с ним навечно. Филипп неторопливо надел пижаму, прошел в спальню, сел на край кровати, положив локти на колени, и, разглядывая голые ступни ног, принялся размышлять об абсурдности последних событий, перевернувших всю его жизнь. Мысль о том, что Жан-Марк перед смертью даже не успел узнать о том, что отец простил его, усиливала отчаяние Филиппа. Он усматривал в таком стечении обстоятельств коварство несправедливой судьбы. Теперь у него не только не было сына — собственное нереализованное великодушие оборачивалось против него, душило. Именно Жан-Марк, которого он так долго отказывался видеть, был ему сейчас жизненно необходим. При жизни сына Филипп его ни в грош не ставил, а после смерти мальчика он не может без него обойтись. К чему теперь работать, зарабатывать, обеспечивать будущее? Да, конечно, у него остались Даниэль и Франсуаза. Бледные копии блистательного усопшего. Филипп устыдился своего недоброжелательства. Много раз в течение мучительно-тяжелых часов сегодняшнего дня они выказывали ему любовь и заботу. Они, и малышка Даниэла, и другие… Все прошло очень достойно — и в больнице, и в церкви, и на кладбище. Невыносимо думать, что благопристойность похоронной церемонии способна утешить родных, позволить им пережить в горе своего рода светский успех.

Филипп подумал, что его наверняка ждет бессонная ночь, и принял снотворное. Мягкодействующее лекарство всегда успокаивало нервы, позволяло расслабиться. Но сейчас оно вряд ли поможет. Час ночи. Он вытянулся на спине, безвольно скрестил на груди руки. В голову пришло ужасное сравнение: вот так же лежал на столе в больничном морге Жан-Марк, прикрытый белыми простынями. Филипп никогда не сумеет забыть застывшую маску его мертвого лица. Он взял газеты с ночного столика. Войны, катастрофы, самоубийства, убийства, заседания кабинета министров, угроза забастовок, неудавшиеся государственные перевороты… Ничто не трогало его душу, потому что ничто не имело отношения к Жан-Марку. Он пробегал глазами крупные заголовки, не вдумываясь в их смысл и только мысленно прислушиваясь к течению времени. В памяти то и дело всплывали яркими пятнами света картины прошлого. Вот Жан-Марку семь лет, двенадцать, пятнадцать, он на пляже, в парке Бромей — и везде он с закрытыми глазами… У Филиппа перехватило горло. Он вдавил голову в подушку, сжал зубы. Нет, только не это!.. Рыдание отступило. Он глубоко вздохнул. Приступ прошел, но тоска не уходила. Тишина пустой розовой, такой по-женски кокетливой комнаты была невыносима. От мебели, занавесок, ковра исходило что-то тревожно-зловещее. Словно пытаясь стряхнуть наваждение, Филипп простонал:

— О Боже… Боже мой!..

Он не хотел говорить сам с собой, только вздыхал, чувствуя некоторое облегчение. Внезапно тишину прорезал телефонный звонок. Кто это может быть в такой час? Должно быть, ошиблись номером. Он снял трубку.

Из темной глубины прозвучал голос:

— Это ты, Филипп?

— Кароль!.. — прошептал он в ответ.

Мгновенно им овладели страх и надежда, как если бы этот ночной звонок, раздавшийся именно в тот момент, когда он больше всего нуждался в помощи, был проявлением сверхъестественного.

— Откуда ты звонишь? — спросил он, взяв себя в руки.

— Из Парижа, конечно… Это ужасно!.. До сих пор не могу поверить!.. Сегодня утром я была в церкви…

— Я тебя не видел…

— А я тебя видела… И я понимаю, что ты чувствуешь! Мне кажется, я схожу с ума! Не нахожу себе места!.. Боже мой, Филипп!..

Филиппу показалось, что телефонные провода донесли до него дыхание Кароль, и слезы, которые он так долго сдерживал, наконец пролились. Наступило напряженное молчание, и Филиппу снова почудилось, что Кароль рядом, здесь, в доме. Наконец он сказал:

— Я уничтожен, Кароль!

— Бедный! Мы должны увидеться, если ты в состоянии!

— Но зачем?

— Это необходимо нам обоим.

— Когда?

Поколебавшись мгновение, она прошептала:

— Немедленно.

Филипп испытал ощущение счастья и тут же устыдился этого чувства.

— Немедленно? Сейчас? — запинаясь, пробормотал он. — Но… где же?

— Дома. Я звоню из бистро напротив.

В голове Филиппа с быстротой молнии пронеслась мысль о том, что все спят, и он ничем не рискует, и никому не должен давать отчета в своих действиях, черт побери!

— Приходи, — позвал он. — Я жду тебя.

Повесив трубку, он вернулся в ванную, лихорадочно быстро оделся, отпер входную дверь, чтобы Кароль не пришлось звонить, и перешел в гостиную, снедаемый нежной тревогой. Приглушенный свет лампы освещал тесно придвинутые друг к другу диван и кресла. Внезапно Филипп услышал в прихожей шорох и встрепенулся. Перед ним стояла чудесным образом не изменившаяся Кароль — только в глубине ее глаз Филипп угадывал напряжение и какую-то новую мягкость.

Он долго молча смотрел на нее, словно опасаясь, что принял за явь то, что было всего лишь призрачным порождением его усталости и боли. Кароль тоже не говорила ни слова. Наконец Филипп взял ее за руку и повел в гостиную. Войдя, она обвела комнату рассеянным взором монархини, свергнутой с престола непокорными подданными. Она все еще была здесь хозяйкой, и Филипп почувствовал это с обжигающей остротой. Внезапно она опустила голову ему на плечо. Он обнял ее, задыхаясь от счастья и грусти. Нежность Кароль терзала Филиппа хуже смертной муки. Он не мог забыть, что именно в этой женщине была первопричина случившейся катастрофы, не в силах был и оттолкнуть ее. Неожиданно Филипп начал задыхаться, как будто кто-то изо всей силы ударил его кулаком поддых — раз, другой, третий… Он плакал, кривя рот в гримасе горя. Упав в кресло, простонал:

— Как это нелепо!.. Не обращай внимания!.. Я так несчастен, Кароль!.. Возможно… возможно, если бы я не был так суров с ним, ничего бы не случилось… Если бы он остался жить здесь, со мной, с нами… Если бы чувствовал, что его любят, помогают советом… О Господи! Я не знаю…

Он сгорбился в рыдании, спрятав лицо в ладонях.

— Успокойся! — приказала она. — Не нужно…

Филипп почувствовал ее нежную руку на своем лбу, и эта ласка успокоила его. Темное чувство трусливой благодарности переполняло его, и он почти упрекал себя за то, что чувствует себя счастливым среди развалин прежней жизни. Вместе с Кароль к нему возвращалась жизнь — бурлящая, требовательная, эгоистичная. Он хотел бы заточить себя в смерти сына, но внешний мир оглушал его теплом и шумом, принуждая думать о будущем.