Мюд Мечев - Портрет героя

— Здравствуй! — И я протягиваю ему руку.

— Здравствуйте.

Он стал еще бледнее и худее, только его темные прекрасные глаза и живут на этом странном детском лице с белой морщинистой кожей, похожей на стариковскую.

— Почему у тебя заяц вышит на груди?

И… О, что это?! Он вздрагивает, глаза его наливаются слезами, они текут по лицу. Он всхлипывает и, прижавшись к моим ногам и трясясь всем своим маленьким тельцем, сквозь слезы шепчет:

— Мальчишки… мальчишки со двора дразнили меня… моим зайцем… и они сказали: «Дай нам его посмотреть!» И я привел их домой… и стал топить печь… и они, когда я ушел…

Он так громко рыдает, что я отвожу его в сторону.

— Не плачь, Ваня! Не плачь!

— …и когда я ушел за водой, они поставили моего зайца на печь! И он… весь растаял!

— Зачем они это сделали?

— Зави… — он всхлипывает, — завидовали! И потом мамка вышила мне зайца…

Понурив голову, он вытирает слезы руками, размазывая их по лицу. Я глажу его большую стриженую голову, и мне так его жалко!

— Я найду для тебя зайца!

— Правда? — Глаза его загораются надеждой.

— Да, правда. Только потерпи. Дай время.

— Спасибо вам! — И шепотом добавляет: — А моя мамка молится… она думает, что папка вернется… А молиться можно?

— Можно.

— Это хорошо, ведь мы же больше ничего не можем…

После уроков, идя домой, я снова смотрю на дом Героя. Аккуратно покрашенный, с дымящейся трубой, со сверкающими на морозе вымытыми окнами, он смотрится посреди унылых и грязных домов каким-то оазисом счастья.

— Мальчик, — обращается ко мне прохожий, — чей это дом?

— Это — дом Героя Советского Союза! — гордо объясняю я.

— А-а! — растерянно произносит одетый в рваную грязную шинель старик и, открыв свой беззубый рот, радостно смотрит на домик.

И все, кто идут мимо, замедляют шаги перед этим единственным на нашей улице чистым, приветливым, с целыми стеклами и дымящейся трубой домиком.

А я, встав в бесконечную очередь за хлебом, думаю о том, как в этом домике сейчас уютно, тепло, чисто. Вспоминаю лейтенанта и нашего Крепкого Кирпичика… и как она смотрела на него.

И тут я вижу Нюрку.

Разительна перемена в ее одежде: на ней — новое американское пальто в клетку, будто сошедшее со страниц журнала «Классические кинокартины» и являющее собой жуткий контраст с ее толстой и наглой рожей. На голове — пуховый платок, заменивший армейскую шапку, на ногах — немецкие фетровые боты на высоких каблуках, на рукаве — красная повязка.

Нюрка окидывает очередь взглядом. Подхалимки трогают ее наряды и ахают. В ее толстом лице и громком неприятном голосе теперь еще больше наглости.

— …милиция! Да я ее в заднице видела, эту вашу милицию! — И она громко хохочет. Ее живот и громадные груди трясутся под американским пальто.

Подхалимки хихикают. Все они, собравшись около окошечка, ждут того времени, когда Нюрка, натешившись своим «юмором» и «понаблюдав» за очередью, сунет карточку в окошечко и произнесет свое «здрасьте!», тогда и они полезут вслед за ней.

Вот Нюрка, улыбаясь и демонстрируя свой костюм, обходит нашу очередь, вот возвращается к окошечку, вот собирается взойти на ступени, и стоящая передо мной старушка жмется в сторону, освобождая ей место. А я думаю о ее словах о милиции, и они меня удивляют, так как ее дружба с милицией всем известна.

И тут из-за угла нашей палатки появляется инвалид, со скрипом ковыляя на своих ногах-обрубках. Он тучен, лицо его имеет синеватый оттенок, как у часто и много пьющих людей. Он одет в старый ватный пиджак и солдатскую шапку; его ноги-обрубки — в синих галифе, засаленных и испачканных спереди, — обуты в черной кожи инвалидные сапоги, заканчивающиеся толстыми кружками из кожи. Одна нога-обрубок у него длиннее другой и загнута назад. Прыгая и подпираясь маленькими костылями, он придвигается к ступеням палатки и хрипит пропитым голосом:

— Граждане… Помогите мне купить хлеба… — И протягивает карточку старушке, которую оттерла Нюрка.

Услышав его слова, Нюрка поворачивается.

— Чего? Куда? Куда лезешь?!

Старушка нерешительно держит его карточку и смотрит на Нюрку. Та, выхватив у нее карточку, читает:

— Фалеева Н. В. — И смеется. — Это ты, что ли, Фалеева?

Проглотив слюну, инвалид произносит только одно:

— Я — инвалид.

Эти слова как будто ужалили Нюрку. Она орет:

— Все теперь инвалиды! Все — Фалеевы! А, может, тебе в Ташкенте трамваем ногу отрезало? — И она по своей привычке распускать руки толкает его.

Инвалид, поскользнувшись на приступочках, падает и затылком стукается о лед. Шапка слетает, и мы видим его страшную голову, испещренную шрамами. Женщины подбегают к нему, помогают подняться. Он встает на свои обрубки и, подпрыгивая, точно подбитая птица, приближается к Нюрке. Она пятится, но… поздно! Размахнувшись, он бьет ее своим костылем по коленям — выше ему не достать. А когда она, охнув, нагибается, пытаясь схватить костыль, он бьет ее прямо в лицо этим костылем. Мы слышим тупой звук удара и видим струйки крови на Нюркином лице. Красные капли падают на белый снег.

Инвалид произносит, не обращаясь ни к кому:

— Курва! — И добавляет к этому слову другое, которое моя бабушка называла непечатным. Он сует мне свою карточку, подняв ее со снега: — Возьми, парень, хлеба!

Я подаю ее в окошечко, а сам смотрю вслед охающей Нюрке, которую уводят подхалимки. По ее дрожащей спине мне кажется, что она плачет.

— …Не придет черт! — раздается рядом крик. На снегу пляшет от мороза наш Ваничка. — Нет! — Он смеется. — Нет, нет! Не придет черт сегодня! Я знаю! Я не буду бояться!

«О каком это черте он уже несколько раз говорит?» — думаю я всю дорогу до дома.

— Сегодня, — радостно говорит мама, вынимая из своего портфеля зеленую бумажку, — я получила для вас карточку УДП!

И она дает мне ее в руки. «УДП» — написано сверху, а чуть пониже — печать и наша фамилия.

— Это значит, — объясняет она брату, — усиленное дополнительное питание.

Сегодня горит электричество, и от этого нам всем немного веселее.

— Ты завтра, — обращается мама ко мне, — поедешь в столовую — там питаются ученые — и будешь обедать по этой карточке. И, — она смотрит на брата, сидящего на кровати, — привезешь ему то, что останется. Не потеряй ее, это наше УДП! — Мама смеется, и мы тоже.

Целый вечер я думаю, уча уроки, о завтрашнем обеде в столовой. Я так давно нигде не был, что эта поездка в столовую, где я буду среди людей — ученых — волнует меня. И я мысленно начинаю придирчиво рассматривать свой костюм.

Он состоит из выношенной, но приличного покроя куртки из вельвета, вязаного старого свитера, очень старых и жалких брюк и ботинок. Они-то больше всего и смущают меня. Все дело в том, что они — разные, несмотря на одинаковый размер и цвет: на одном — рисунок из пробитых дырочек, другой прошит вместо дырочек темно-коричневыми нитками, и носок его облуплен.

«Ничего, — думаю я, — в столовой пройду вдоль стены, и никто и не заметит, что ботинки разные!» С этой мыслью, закончив уроки, я засыпаю.

И сразу же снится мне, как я иду вдоль стены, выставляя всем на обозрение свой лучший ботинок и скрывая в тени худший. А в руках у меня тарелка с супом, где плавает кусок мяса! И все ученые доброжелательно и спокойно смотрят на меня, понимая, что я — мальчик из приличной семьи, что ни в чем, кроме драк в переулках, курения в уборных и плохого учения, я не виноват. И мне становится так хорошо от того, что все они смотрят на меня как на человека и никто не называет меня отщепенцем, что я плачу, и от холодных слез просыпаюсь и слышу, как мне тихонько говорит брат, лежащий рядом:

— Не плачь. Мы не умрем!

Длинная очередь бедно одетых замерзших людей жмется к серой стене каменного дома, на котором висит громадная довоенная вывеска. Большими буквами написано «КАФЕ», а чуть пониже — «Обеды, завтраки, ужины отпускаются на дом с 10 %-ной скидкой». В самый конец очереди встаю и я. Люди здесь отличаются от тех, с кем я ежедневно стою за хлебом на нашей улице. Не слышно матерной брани, никто не прется без очереди — все стоят молча и терпеливо, и только изредка кто-нибудь начинает топать ногами и махать руками, чтобы согреться.

— Десять человек! — кричит из-за стеклянной двери мужчина в белой засаленной спецовке, особенно грязной на его толстом животе.

Мы проходим мимо дрожащих от холода людей в жалких лохмотьях, стоящих у самого входа, и оказываемся в вестибюле. Двое из этих людей, протиснувшись в очередь, идут вместе с нами, но мужчина в белом ловко оттирает их своей спиной и вытесняет за дверь.

— Один, два, три, четыре… — тыча в каждую грудь по очереди своим пальцем, считает он. Я оказываюсь десятым — и попадаю в холл.