Мюд Мечев - Портрет героя

— За здравие! — говорит Аркадий Аркадьевич.

Глядя, как они пьют, и я подношу свой стакан к губам и делаю большой глоток, стараясь не дышать.

— Что, здорово? — спрашивает меня дядя Ваня. — Это — напиточек! Не дерьмо какое-нибудь! — Он наливает нам еще по порции. И только мы собираемся садиться, как он делает нам знак рукой: — Нет, не садитесь. Выпьем в память!

И мы, не чокаясь, выпиваем и какое-то время молчим.

А когда садимся, то уже забываем, что Аркадий Аркадьевич хотел продолжить свою речь, но он помнит об этом. Заметно, что и он навеселе, но поднимается и, держа своей маленькой изящной рукой стакан с «напитком», обращается к нам:

— Дорогие друзья!

— Ты это уже говорил, — недовольно замечает дядя Ваня.

Аркадий Аркадьевич морщится, но продолжает:

— В это ужасное время, в эту войну, которая, так же, как и война двенадцатого года, — Отечественная, случилось такое событие, о котором следует сказать! И я думаю, вы согласитесь со мной. Страшная опасность от врага и национальное унижение, испытанное всеми нами, уничтожили рознь и предубеждения в нашем обществе… на какое-то время. Между всеми нами сейчас нет различия! Русский и еврей, армянин и узбек, военный и священник, партийный деятель и интеллигент, рабочий и крестьянин — все мы сейчас вместе! У всех — одно горе и одна забота. Мы снова говорим: Россия! И вкладываем в это слово тот смысл, который видели в нем Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой! И именно эта наша Россия, наша страна со всеми ее традициями, воинской славой, историей, городами, литературой, народом, его лучшими людьми прошлого и настоящего встала вместе с нами в этом сегодняшнем дне и в этой войне! И впервые за много лет слово Россия стало так произноситься и относиться не только к прошлому, но и к настоящему, потому что все мы поняли, что это прошлое — наше! Оно нам нужно, и без него нам не прожить! И я пью за нашу страну, которую мы по-прежнему называем Россия! И за нашу победу!

И я тоже хочу что-то сказать… А! Вот что:

— Хорошо бы было, чтобы так было всегда!

— Как?

— Ну то единение, о котором вы говорили.

— Всегда так не будет. Это бывает только во времена величайшей опасности для всех. Общей опасности!

Директор зажмуривает глаза и трясет головой. Проделав эту процедуру, он обращается к тете Паше:

— Слушай, Прасковья Федоровна! Скажи…

Она смотрит на него с тем скорбным выражением лица, с которым умные и молчаливые пожилые женщины смотрят на выпивших.

— Не осуждай! Ведь праздник! А вообще-то — виноват! Правда, виноват во многом… Но не в отсутствии… — Он шумно вздыхает. — Не в отсутствии… не в отсутствии…

— Человеколюбия! — вдруг выпаливаю я.

— Ты полагаешь? Но… впрочем, ты прав. Да, прав! И я настаиваю, именно настаиваю: директор школы не должен быть зверем! И военрук не должен! И… никто не должен!

— Сядьте, Владимир Аверьянович! — робко просит его тетя Паша, потому что он уже встал и качается.

— Да! — Директор желает обнять дядю Ваню. — Ванечка! Милый! Дай я тебя поцелую!

— Хороший ты, Владимир Аверьянович, — говорит тетя Паша, — жалеть ведь мы о тебе будем.

— А-а! Нашли о чем! — Выражение его лица меняется, и понятно, что какая-то новая мысль пришла ему в голову. — Прасковья Федоровна! Ты помнишь мои распеканции? А?

— Помню.

— А почему, позволь тебя спросить, ты так часто появлялась во время этих моих… ну…

— Распеканций! — подсказываю я.

— Жаль мне их! — И кивком головы Прасковья Федоровна показывает на меня. — И взрослых-то жаль, а их-то куда больше! У нас хоть детство было, а у них — что?

— Но при чем здесь твое мытье? — сердится директор.

— А ни при чем, — кротко говорит тетя Паша. — Да только я приметила, что если я у тебя убираюсь, то ты орать кончаешь, на ведро смотришь и враз тихим становишься. А начнешь орать, дак у меня слышно… Ведь я под твоей комнатой.

— Вот что! Да! Здоровья! — рявкает он. — Здоровья честному, кроткому, милому, мудрому, славному человеку, которого мы все только сейчас поняли! — И он — как клюет — целует Прасковью Федоровну. — Матушка-а! — орет он. — Будь здорова!

Прасковья Федоровна кланяется всем нам низко и выпивает свою рюмку. А я думаю: «Ничего мы друг о друге не знаем!»

— Благодари, юнец! — орет директор. — Благодари и помни! Ах, матушка, Прасковья Федоровна, ведь, значит, есть еще доброта? Есть?

— А как же! — тихо отвечает она. — Ведь без нее мы давно бы померли все.

— Сы-ыграй! — просит дядя Ваня. — Сы-ыграй нам! Прошу!

— Патефон заведи, — отвечает Никита.

— Шут с ним, с патефоном! Силы нет в нем никакой! Только шипение!

— Сыграй, — просит и Аркадий Аркадьевич. — Только не «зори» свои бесконечные и не «рассыпьтесь, стрельцы», а что-нибудь хорошее…

— Так точно!

Никита встает, лицо его стало еще краснее, седые усы торчат, закрученные почти до самых глаз. Он осторожно сдвигает стаканы и тарелки, ставит на стол ящик, нажимает пружину и достает блестящие серебряные трубы.

— Вишь! — толкает меня локтем дядя Ваня. — Как блестят! А ты не верил!

— Сыграй Генделя, — просит Аркадий Аркадьевич.

Никита шумно вздыхает, облизывает губы, вставив мундштук в трубу, осторожно подносит к губам.

Чистые протяжные звуки старинной мелодии наполняют котельную дяди Вани. А я вспоминаю зиму: снег, падающий на наши головы, очереди за хлебом, темные окна домов, небо над нами, усыпанное звездами, воздушные тревоги, солдат в длинных колоннах, темную ленту танков на Садовой… Я вспоминаю все, что мы пережили в нашем родном городе. И мне кажется, что именно про нас и сочинил Гендель свою длинную и печальную мелодию…

Когда Никита отставляет трубу и глядит внимательно на длинные кисти георгиевской ленты, оберегая их от тарелок, первым нарушает молчание директор:

— Вот спасибо… Вот славно! Да… В музее им место! — Никита молчит. — Что ж ты молчишь? Не слышишь?

— Слышу…

— Так что же?

— А ничего. До вас один говорил — в Торгсине. Что же, нам всех слушать?!

— Выпьем! — предлагает дядя Ваня и разливает остатки. Но их мало, и он осторожно тянется к бутылке с коньяком. — Пунш! — И он доливает стаканы коньяком.

Мне вдруг становится так весело, и я должен сдерживаться, чтобы не расхохотаться. И все мне такими славными кажутся, что взял бы всех и расцеловал! Я чокаюсь с дядей Ваней и пью свой стакан до дна, ловя на себе внимательный и строгий взгляд Аркадия Аркадьевича. Я хохочу, но в то же время соображаю, что никто, кроме него, не обращает на меня внимания. Он же, посмотрев на часы, что-то говорит Никите. Этот жест и разговор обижают меня, но я делаю вид, что ничего не заметил.

А дядя Ваня и директор уже обнялись и собираются петь.

— Из Моцарта, что ли, сыграть? — спрашивает Никита, глядя на Аркадия Аркадьевича.

— Какой уж тут Моцарт! Они сейчас свою любимую запоют.

— Какую? — с трудом выговаривая слова, спрашиваю я.

— Как — какую?! Какую вся Россия поет — про Стеньку Разина! — поморщившись, отвечает Аркадий Аркадьевич и поднимается. Вслед за ним встает и Никита.

— Благодарю вас! — говорит Аркадий Аркадьевич. — Нам пора! — Он выразительно смотрит на меня. И хотя мне и жаль уходить, я встаю тоже. Обойдя всех и всем пожав руки, мы выходим на улицу. Из еще не закрытых дверей до нас доносится: «Из-за острова на стре-ежень, на простор речно-ой волны…»

Яркая луна заливает все вокруг мягким светом. Какие-то стеклышки и бумажки блестят на мягкой земле, и я чувствую тепло, исходящее от нее. У дома Аркадия Аркадьевича прощаемся. Никита, по своему обыкновению, пожав мне руку, молчит, а Аркадий Аркадьевич в ответ на мою благодарность говорит:

— Взаимно!

И я понимаю по голосу, что он мной недоволен.

Я доплетаюсь до нашего крыльца и поднимаюсь на него, крепко держась за перила.

— Боже! Что с тобой?! — восклицает мама, открыв дверь.

— Я… был… в гостях…

— Какой ужас! Почему ты такой странный?

— Нисколько! — отвечаю я, хлопнув дверью так, что стены трясутся, а я теряю равновесие и хватаюсь за висящее на вешалке пальто.

— Ведь ты пьян? — Мама смотрит на меня широко открытыми глазами.

Улыбаясь в ответ, стараясь придать этой улыбке приличное выражение и одновременно сохранить равновесие, для чего мне приходится несколько раз взмахнуть руками и выкинуть левую ногу вперед, я чувствую, что пол все-таки уходит из-под моих ног. А в глазах у меня все начинает двоиться.

— Кошмар!

— Мама! Проздр… Поздравляю тебя! И тебя — тоже! — Я киваю брату.

— Что?! Что ты говоришь?

— Поздравляю вас с победой!

С минуту она молчит, потом губы ее начинают дрожать, она делает шаг ко мне и крепко обнимает меня.