Андрей Агафонов - Голый без электричества

Зато уж после я дорвался. В буквальном смысле прелюбодействовал, то есть — совращал чужих жен. Правда, чаще они совращали меня…

Помню, как я, уставший от вечных скандалов с родителями, дал объявление в местной газете: «Поэт, 26, ищет девушку, у которой мог бы поселиться. Умеет готовить. Раскладушка своя». Говорят, работницы типографии, набиравшие этот текст, очень веселились.

Пришло одно письмо, от девушки, жившей, как и я, с родителями, в трехкомнатной квартире. Хотела бы познакомиться по причине наличия у меня «чувства юмора». А я и не думал шутить.

Черт, меня это всю жизнь преследует: говоришь с людьми начистоту, а они думают, что ты шутишь, или издеваешься…

Еще позвонила коллега–журналистка, была такая Марина, лично мы знакомы не были, но изредка передавали через посредников свои восхищения газетными материалами друг дружки. И вот она, узнав о моем объявлении, загорелась выяснить, что со мной такое, серьезно я или как.

— Понимаешь, Марусь, — сказал я ей мудро, сымитировав такую нагловато–заботливую, мужскую интонацию, позаимствованную у одного приятеля, — это ведь жизнь, через улицу всего не объяснишь, надо встретиться, пообщаться, а там уж видно будет…

Когда пришел, она спросила, не хочу ли я принять ванну. Была зима; я хотел. Пока лежал там, весь в пене, как Дед Мороз, дверь ванной скрипнула, и Марина подала мне, голому, бокал с соломинкой: апельсиновый сок. Странно, но я чувствовал себя совершенно спокойным, даром что член мой явственно темнел под клочьями оседающей пены, а незнакомая, можно сказать, женщина сидела на краю ванны и вела со мной светский разговор… Замужняя, кстати, женщина; муж, я его знал со студенчества, был в отъезде.

Той ночью все и случилось. Марина была незначительно старше меня и значительно опытней — я думаю, самой опытной женщиной в моей жизни она была. Это было здорово, чего там.

Поймите же меня. Я не удался в родню: все мои кузены и кузины красивые, здоровые люди, светловолосые и светлоглазые. У меня глаза не поймешь какого цвета: кошачьи. Урожденно хилый, хоть и вымахал под метр девяносто — «два метра суходранки», как мама говорит, — да еще близорукий. С третьего класса в очках. Очкарик, отличник… Беды и прелести жизни в равной степени миновали меня. Я был сладострастен — сказывались гены, — но мнителен и труслив. И вдруг, после стольких лет чуть не монашества, чужая женщина смотрит на меня не как на умницу–таланта, а как на мужчину, и смотрит с вожделением…

Проснулся один. На столике у кровати лежала придавленная ключом записка из слов смешных и нежных. Я прочитал ее, взял ключ… и осклабился зеркалу в лицо.

Я как с цепи сорвался. Еще не было покончено с Мариной, а была уже новая любовница — подруга моей сестры. Делил ее с директором какой–то базы и знал об этом, но мне было наплевать. Однажды оказался в постели с ней и ее сестрой–близняшкой, но единственное, в чем они были похожи — удивительно маленькая грудь… Потом аноним–директор где–то подхваченной заразой угостил мою любовницу, а та чуть не заразила меня — до сих пор не понимаю, как это мне посчастливилось. Бог уберег, не иначе — отвел лобковую вошь…

К дурным женщинам меня всегда тянуло больше, чем к хорошим. Марина была жрицей любви — но и чьей–то женой, и любящей матерью, она была добропорядочной, ее разговоры веяли скукой. Она заботилась обо мне, заказывала мне одежду… а этим сучкам было наплевать, они хотели только одного — трахаться, неважно с кем. Если со мной было лучше, они хотели меня. Такой дурной женщиной была и красноярская Ольга, пока не влюбилась в меня и не начала делать мне пакости. Я ведь не все рассказал про нее раньше: к моменту нашего знакомства ее муж сидел на зоне, она и сама раньше сидела два года — за воровство. Рассказывала мне, как то ли на пересылке, то ли в лагере (я не вникал, мне и сейчас ненавистна вся эта блатная тарабарщина) колонна зэков по недосмотру охраны столкнулась с колонной зэчек.

— Как они нас хватали! — вспоминала она, смеясь. — У нас у всех потом синяки были. На ногах, на груди…

С тех же пор ненавижу группу «Лесоповал». Купил тогда их первую пластинку, и Ольга со своей подружкой заставляли меня ставить ее снова и снова, так что слова многих песен все еще помню наизусть: «Я от скуки воскресал, воскресал, сербияночку плясал, ох, плясал! А рядом батюшка Евлампий (три раза) от грехов меня спасал». Они подпевали во всю глотку. Плюнуть бы в лицо «песельнику» Михаилу Таничу за ту пошлятину, сраную романтику упырей — да пожилой он, неудобно как–то, жестоко…

Дурные женщины… не хочу сказать — любили, но — берегли меня. Контрацепцию я всегда презирал, презерватив мне представляется чем–то вроде катетера. И, однако, я никогда ничего не подхватывал от своих дурных женщин. В тот единственный раз, когда мог заразиться, да и то, по странной прихоти судьбы, не заразился (шутил, еще не оправившись:

«Зараза к заразе не пристает»), виновная сама поспешила меня предупредить, еще и мазь какую–то принесла.

Они были благодарны мне за то, что им было легко со мной. О том, что со мной легко, мне потом говорили самые разные женщины — замужние и свободные, добропорядочные и не очень, любящие меня и ненавидящие…

А я — я любил их всех. Влюблялся в каждую, с кем предстояла хотя бы одна ночь. Но только о дурных женщинах сохранил приятные воспоминания, без примеси горечи, разочарования и стыда. Какое может быть разочарование, когда с самого начала ясно, что вместе мы очень ненадолго, и никто не требует от другого верности или взаимности.

Может быть, вся моя жизнь сложилась бы иначе, предпочитай я по–прежнему дурных женщин. Это была бы жизнь, как песня Вэйтса, полная цинизма и нежности. Но что–то случилось со мной или с людьми: я больше не знаю дурных женщин. Куда–то они все подевались…

…с тех пор, как я окончательно перебрался в Екатеринбург.

Тому, кто знает этот город, сказанное может показаться парадоксом. Екатеринбург дышит сексом, живет сексом, это едва ли не самый похотливый город России. Здесь «все со всеми спали», но — что существенно, — с одной оговоркой: в своем кругу. «Ебург», как ласково называют его знатоки, — социально окостеневший город. Низшие классы не посягают на то, что принадлежит средним, средние — на достояние высших. Мезальянсы, конечно, возможны, но только на время и только за деньги. «Любовь — это русские придумали, чтобы денег не платить», — здесь эта поговорка ко двору. Во всем, что касается секса и, шире, любви, два моих прежних города — Курган и Красноярск, — куда более русские. Пьяный и каторжный Красноярск, город–монстр, город–люмпен, город–декадент… И Курган — просто маленький городишко, где все всех знают если не лично, так через двух–трех посредников. Ни там, ни там нет ощутимой разницы между классами, «первые на последних похожи». Одних роднит и спаивает водка, других — немногочисленность. Если пользоваться литературными аналогиями, то Красноярск — гротескно разросшийся Кастл — Рок Стивена Кинга, с Виктором Астафьевым в роли шерифа, — полный вампиров, очарованный злом, облученный и обреченный; а Курган скорее в духе Дэшила Хэммета — есть один гангстер на весь город, и его все знают, есть удачливые скоробогачи — вон их вывеска, — и своя маленькая богема, играющая в то, что видела в кино или подсмотрела в столицах.

Екатеринбург — большой и богатый город, и тот, кто живет здесь в центре, никогда не поймет того, кто живет на Уралмаше. «Житель Уралмаша» для него — то же, что «отщепенец». У меня здесь был хороший старт: на очень выгодных условиях «выписали» из Кургана, чтобы поднимать одну желтую газетку. И мы поднимали ее, поднимали… пока у хозяина, известного в городе бандита, не кончились деньги на такую ерунду. Отчасти виной тому было бесшабашное воровство и расточительство — все, кто крутился вокруг газеты, поимели своего «барашка в бумажке», редактор пьянствовал неделями и платил авторам, доставая деньги прямо из кармана, не считая. И если бы только авторам! Заказывались какие–то безумные рекламные щиты, один такой много месяцев пылился в офисе, пьяный редактор ножики в него кидал… праздновались «юбилеи» газеты: вышел 15‑й номер! чем не повод созвать на банкет в одном из престижных залов города всех окрестных халявщиков!

Я ушел из газеты за две недели до ее закрытия, работал в другой, третьей, четвертой, писал для журналов, сочинял пресс–релизы, лепил праздничные номера многотиражек… вписался, остался на плаву, пусть и по–собачьи барахтаясь порой, — и, оставшись, понял, что попал в некий заколдованный круг, в некую касту, из которой так просто не выберешься.

«Пресса» — вот моя каста. Но не моя задача — живописать ее вам, я лишь объясняю, почему не встречаю больше дурных женщин.