Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

— Да?! — вырвалось у Володьки удивленно. — Откуда ты это знаешь, прости? — он почему-то перекрестился. — Может, по-стариковски был немощен и не мог противиться кому-то...

— Нет, друг ты мой. В трезвом уме и здравом рассудке. Хотя подробностей, естественно, не знаю. Зато сам читал в большевистском листке какое-то письмо, подписанное десятком наших боевых вояк с призывом возвращаться на родину. Патриоты! Как же!

— Да ладно тебе, не злись! О сестре расскажи. Что с ней сделалось, искал ли ты ее?

— Не искал, представь. Ксения была светлой, святой. Красавица и гусар в юбке. Из пистолетов палила поразительно, с обеих рук. А конем управляла — офицеры завидовали. Но что сталось с ней, где, жива ли — не знаю. Да искал, искал! Спрячь свои упреки! И в Красный Крест и в Нансеновскую компанию писал. Никто мне не ответил. А возможно, и ответил. Только ответы эти я не получал: путешествовал много и все не по своей охоте, друг Володя... Притом характер у Ксении был мягкий, как воск. Такие не выживают во времена бунтов. Они погибают первыми... Ксению я потерял. Навсегда.

— Не следует отчаиваться, князь. Меня беспокоишь и ты.

— Я? Отчего я? — поразился Андрей. — Сейчас я живу безбедно: работа, крыша. Друг, который взялся замаливать мои грехи. Теперь я оттаиваю. Пусть продлится такое существование как можно дольше.

— Я о душе говорю, — убежденно повторил Володя. — У тебя душа умирает. Ты смотришь лишь назад. Ты — щепка, подхваченная сильным потоком. Куда тебя несет, к какому берегу прибьет? Жизнь твоя пустая, пропитана ненавистью. В ней нет места другим чувствам. И мучаешься ты оттого, что осознаешь себя этой щепкой, никому не нужной.

— Считаешь, иначе? Но меня ведь никто не ищет. Некому!

— Это знает только бог.

— Ты меня утешил, — усмехнулся Андрей, и Святосаблин не понял, говорит Андрей это серьезно или шутит так неудачно. — Ну, да ладно. Твоя ваяла: я задумался над сказанным. Жизнь, действительно, коротка. Ничего не сделано — родился, учился, остальные годы и дни стрелял, в кого приказывали, любил и ненавидел, кого приказывали. А вот итог — уйду из этой жизни и вспомнить будет некому.

— Ну, ну, князь. Я не об этом вел речь. Жизнь уготована каждому свыше. И всякий живет ее по-своему...

После каждого подобного разговора Андрей чувствовал, что вновь и вновь уступает Святосаблину. Постепенно Белопольский стал отдавать ему лидерство во всем. И самому это казалось удивительным — почему? Такой тихий, скромный. Ни стремления подчинить себе, навязать свои идеи, образ жизни, поведения. Вместе с тем была в нем какая-то и убеждающая сила. И огромное упорство. Он словно штурмовал отвесную скалу и терпеливо, шаг за шагом, цепляясь за выступы, взбирался к вершине, взять которую для него, по-видимому, представлялось делом первостатейной важности. Андрей не сразу сообразил, что эта вершина — он сам.

— Знаешь, — сказал как-то под утро, после их очередного совместного дежурства, Святосаблин. — Давай поедем в Сен Женевьев де Буа? В первый свободный день, а?

— Можем и на кладбище, какая разница. Я согласен, — ответил Андрей.

— Поедем, поедем, дружище. Познакомлю тебя с одним человеком. Интересный человек, верный.

— Надеешься, он и нам поможет?

— В добром деле бог нам поможет, — серьезно сказал Святосаблин.

До Сен Женевьев де Буа они долго добирались в старом, разболтанном автобусе. Моросил нудный и ленивый, мелкий дождь. «Русский дом» возвышался, как осевший набок мокрый холм. Он казался пустым, покинутым обитателями. Весенние деревья с едва распустившимися фисташковыми почками стояли глянцевито-черные, мокрые, озябшие, легко покачивая пустыми верхушками. Резкие порывы северного ветра раскачивали их.

Святосаблин рассказывал Андрею историю рождения «Русского дома» и кладбища, возникшего в Сен Женевьев де Буа...

Приехала из Америки в Париж молодая девушка, дочь миллионера. Ее отец, разбогатевший не то на быках, не то на свиньях, решил: только в Париже она научится светским манерам и, быть может, найдет жениха из старинного аристократического рода. Молодая американка бесстрашно пересекла океан и осела во Франция, где для обучения ей была нанята старая русская княгиня Вера Мещерская, дама будто бы строгих правил, древнего рода, бывшая смолянка, конечно уж точно знающая, как держать себя за столом и в приличном обществе. Но образование шло плохо: старухе не под силу было справиться с воспитанницей, которую более всего интересовали рестораны и ночная жизнь Парижа. Княгиня Мещерская, говорят, наняла .в помощь себе другую — молодую и тоже сиятельную компаньонку. История, к сожалению, не сохранила ее фамилии. Рассказывают также, что юная миллионерша очень привязалась к молодой русской и целиком попала под ее влияние. А была та девица, возможно, и тайной большевичкой, прошедшей во время гражданской войны «воду, огонь и медные трубы». Молодые девушки стали близкими подругами, вместе развлекались без устали, очень привязались друг к другу. А когда настало время отъезда американки, решила она сделать дорогой подарок своей верной подруге. Деньги, драгоценности почему-то не слишком привлекали красивую русскую. («Да, да! Она была чудо как хороша собой!»). Пошли советоваться к Мещерской. Мудрая старая женщина, достаточно натерпевшаяся за время войны в эвакуации, рассудила здраво и посоветовала своей молодой компаньонке просить квартиру, а если получится — и дом: что может быть лучше? И память на всю жизнь. Рассказывают, что они долго искали, судили и рядили, а потом будто посоветовали им приобрести полуразрушенную огромную усадьбу, вроде бы принадлежавшую одному из наполеоновских маршалов. Усадьба оказалась донельзя запущенной, местами обрушившейся, местами пол устаревшей. Американка, привыкшая держать свое слово, наняла чуть не целую команду — работа закипела, денег хватало и отец меценатки не слишком интересовался, сколько и на что тратит его любимая дочка. Ремонт и переустройство закончили быстро. Справили пышное новоселье. Так и родился «Русский дом». Его окружал большой парк, при нем выросло кладбище, потому что жили здесь старые знакомые княгини Мещерской — в немалом числе — люди старые, больные, один за другим уходившие из жизни...

— Ну, а американка? — поинтересовался Андрей.

— Она вернулась домой, за океан. Старая княгиня Мещерская умерла год-два назад. Впрочем, может, и больше, — отвечала Святосаблин.

— А куда же делась русская авантюристка, эта большевичка? Здесь живет или к своим уехала?

— Про это я ничего не слыхал. Никто, видно, не знает точно. Кто бы она ни была, хорошее дело для людей сделала...

Они шли по березовой аллее, довольно густой, но молодой, высаженной, по-видимому, не так уж давно, которая вела к могилам. Кладбище казалось запущенным, многие холмики над могилами осели, жалкие памятники покосились — и ни души вокруг.

«Быстро же забывают здесь мертвых! — с горечью подумал Андрей. — Печальная судьба у этих могил...»

Белопольский еще издали увидел высокое и аляповатое круглое сооружение, похожее на что угодно, только не на памятник. Вокруг него, на метровом возвышении стояли круглые же столбы, соединенные цепями. На белой квадратной доске, увенчанной галлиполийским крестом, было написано по-русски и французски: «Воздвигнут заботами Общества галлиполийцев взамен разрушенного землетрясением памятника на братском кладбище города Галлиполи».

Ниже, на прямоугольном цоколе, Андрей прочел: «Памяти генерала М. Г. Дроздовского и дроздовцев, павших за родину и на чужбине скончавшихся». Правее, на соседнем ребре цоколя, висело почему-то посвящение благополучно здравствующему генералу Деникину и «первым Добровольцам, участникам походов: Первого Кубанского, Степного и Яссы-Дон»...

Позади и чуть правее была могила, над которой был сооружен как бы шалашик из камня. Над шалашиком, над горизонтальной бетонной плитой, возвышалась башенка, увенчанная малой церковной луковкой с крестом — обязательными атрибутами православных храмов, — чья-то особая «богатая» могила, видно. Дальше — большой крест и низкие кресты, кресты, кресты... Корниловцы, марковцы, дроздовцы застыли в последнем вечном строю. Глядя на этот строй, вспомнил Андрей своего прежнего командира генерала Слащева. Его кумир, «генерал Яша», истовый борец за белую идею. Как он там, в Москве? Говорят, служит большевикам? Всех изумил его побег из Константинополя и возвращение в Россию. Тогда этот поступок возмутил и оскорбил белых офицеров. Теперь, по прошествии стольких лет, Андрей подумал с безразличием: не может, не вправе он судить своего некогда грозного и страшного командира. Сейчас Белопольский отчетливо понимал, что почти не знал его. Их объединяла только общая ненависть к большевикам.

Они прошли еще несколько могил, так и не встретив ни живой души, и повернули обратно. И тут же наткнулись на странного вида человека. Человечка. Он появился неслышно. И увидев их, остановился, улыбаясь. Странная, оригинальная его внешность запоминалась сразу. Он был немолод, но стариком не казался. На приземистом, коротковатом теле с широкой выпуклой грудью сидела плотно воткнутая в плечи и казавшаяся очень большой крутолобая голова с неопрятной — веером — седой бородой. Широкий и длинный брезентовый балахон со сброшенным на плечи капюшоном делал его совершенно квадратным. И сразу удивляли ярко синие, точно васильковые, улыбчивые добрые глаза — они каким-то особым светом озаряли лицо, молодили его. Поклонившись, человек принялся молча бесцеремонно рассматривать Белопольского.