Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

Обычно часа в четыре после полуночи начинали возвращаться загулявшие в каком-нибудь ночном ресторане или варьете. Он выдавал нм ключи от номеров, поднимал гуляк на лифте, стараясь улыбаться доброжелательно, благодарно кланяясь, принимал чаевые...

Утро наступало внезапно, когда, казалось, сил не оставалось и на самое простое движение. Около восьми приходил сменявший его дневной консьерж Святосаблин. Просматривал ночные записи о прибывших и уехавших. Андрей докладывал ему о просьбах постояльцев: кого когда разбудить, кому заказать такси или железнодорожный билет, и тому подобное. Потом он выпивал кофе в столовой комнатке и отправлялся домой, закончив очередное дежурство. Падал, как подкошенный, в кровать и проваливался в свинцовый, тяжкий и в то же время беспокойно-чуткий соя.

Белопольский работал три ночи в неделю. Владимир — пять дней. И с каждой неделей утренний сон все более уходил от Андрея. До полудня он не мог заснуть. Не помогали и снотворные пилюли люминала, доза которого неизменно росла, Андрей не успевал отдохнуть за свободные дни. Жалованье он получал весьма скромное, но был сыт, а обязательно приличные чаевые, которые набегали к утру, делали место в отеле «Наполеон Бонапарт» весьма притягательным. От добра ведь добра не ищут!..

С Володькой Святосаблиным они виделись весьма редко: тот работал все время днями, был закручен нескончаемыми бытовыми проблемами, возникающими одна за другой, и помощью какому-то ученому старику, которого тайком патронировал, тщательно скрывая от Белопольского его имя и фамилию, обстоятельства их знакомства, прошлое и настоящее своего подопечного. Вот поистине чудеса! Андрей и предположить не мог, что его комбатант, сам только что находившийся в тяжелых условиях, способен заниматься филантропией. Вероятно, и в церковь ходит. Да — верует истово. Но говорить об этом Святосаблин не любил, вообще считал, что обнажать душу — не мужское дело, что в жизни надо совершать поступки, а не произносить слова. «За все приходится платить, князь, — внушал он Андрею. — За каждый шаг, дающий либо счастье другим, радость н духовное спокойствие, либо существование за счет других, неважно в какой форме оно выражается — ешь ли ты чужой хлеб, топчешь чужую душу, ставишь под удар другого вместо себя».

Он упорно и с полной верой доказывал Андрею: многие его беды на войне и после нее — его одиночество, долгая неустроенность, психологические срывы и ненависть к себе происходят от того, что он слишком много занимается собой и никогда не думает о других. Вот о своих родных он забыл, задавленный собственным эгоизмом, и обещаний своих не помнит. За это и карает его господь.

Не иначе, намекал Святосаблин на просьбу генеральши Кульчицкой, о которой в доверительную минуту рассказал Андрей другу. Приходилось в душе соглашаться с этим: прав Святосаблин, кругом виноват князь.

«Володька, Володька! — думал Андрей. — Полагал, знаю тебя. Но это в прошлом. В далеком. Тебя, сегодняшнего, я пока не понимаю. Ты совсем иной. Как бы мне хотелось хоть во что-то верить, как ты! Научиться бы этому...»

Князь Андрей три года старался лишь выжить, добыть еду, чтобы не умереть с голода, найти крышу вид головой, любую работу хоть на сутки. Еще была надежда отыскать своих обидчиков, догнать их, отомстить во что бы то ни стало. Это он считал единственно правильным и справедливым. А вот теперь постепенно, все сильнее и сильнее начинал он чувствовать, что Святосаблину удается задеть какие-то струны в его душе, смягчить ее. Постепенно все больше взять на себя роль как бы наставника, старшего в житейских человеческих отношениях. Володька оказался умудренное, спокойнее его: учил взвешивать и оценивать свои поступки. Это было удивительно. Теперь им не приходилось искать встреч друг с другом — они встречались постоянно. И Святосаблин полюбил, сдав смену, передохнув несколько часов, возвращаться в отель в часы дежурства Андрея, и они беседовали, вспоминали — день за днем — прожитое и пережитое, стараясь отделить, как говорится, злаки от плевел. Это была взаимная исповедь, в которой, по-видимому, очень нуждался каждый, и она поддерживала обоих. Но стали ли они после этого ближе друг другу, стали ли друзьями? Пожалуй, и не задумывались над этим. Не гимназисты же, не кадеты. Комбатанты, прошедшие по горящей стране, через всю ее с севера на юг, настрадавшиеся каждый по-своему, на своем крестном пути предостаточно.

Святосаблин настаивал в первый же свободный день отправиться на кладбище Сен Женевьев де Буа. Соотечественников можно было искать в определенных местах Парижа, где они встречались: в кафедральном православном храме на рю Дарю, в плохих ресторанах района Пасси, содержащихся русскими эмигрантами, в Тургеневской библиотеке и во всевозможных залах, снимаемых для проведения концертов, благотворительных вечеров, лотерей, проводимых довольно часто. Или, в конце концов, на кладбище — последнем приюте эмигрантов... Володя предложил начать именно оттуда. Он уговорил Андрея начать поиски семьи Кульчицких.

Андрей пытался протестовать: нет и одного шанса из тысячи, что они пойдут по Парижу и тут же встретят кого-либо из родных или получат нужную информацию о Кульчицких. Владимир оставался непреклонен. Захочет бог, все может случиться. Чем раньше начать поиск, тем больше вероятность добиться результатов.

И тут же, отвернувшись, сотворил молитву: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя...» Он уже неоднократно и подробно расспрашивал Андрея о генеральше Кульчицкой, ее невестке и внучках. Заставляя подробно вспоминать изображение в ладанке, интересовался, что осталось в памяти Белопольского от их лиц. Андрей искренне сожалел, что не мог ничем удовлетворить его любопытства. Все что помнил, давно рассказал другу. Вот разве что об одной из внучек упоминала — слегка хромает девочка, ножка после падения в детстве срослась у нее неправильно, а у невестки Ирины коса громадная, чуть не до полу, как говорила генеральша.

— Видишь! — ликовал Святосаблин. — Вот тебе и приметы. Это уже что-то! Стоило захотеть! Теперь нам искать не ветра в поле, а двух конкретных людей. И это уже легче.

— Да, да, — согласился Андрей, не скрывая усмешки. — У меня и сестра была красавица. А красавица Ирина, небось, состарилась, остригла косу и вообще осталась у большевиков. Хромающая девочка превратилась в девушку и носит только длинные платья. Такая пройдет в метре от тебя — не узнаешь. А фамилию давно поменяла: русские красавицы ныне в особой моде, особенно среди крупных французских дельцов, литераторов и художников. Взяли замуж и фамилию свою отдали: мадам Ирэн Карнэ или мадам Ирэн Дубуа. Мадам Уэллс, мадам Роллан, мадам Даля. Но все равно, дружище! Благодарю за сочувствие, содействие и оптимизм. За то, что пристыдил меня.

— Ты ведь клятву давал, Андрей. Без принуждения, по своей воле. Помни об этом... Ищи — и своих, и Кульчицких, где бы ты не оказался, куда не забросила бы тебя судьба. Семья твоя... Тут я вообще ни сердцем, ни умом тебя не понимаю. Отец, дед, брат, сестра единоутробные. Как можно?! Русские люди всегда отличались крепостью семьи, рода. Традиционной сыновней и братской привязанностью.

Андрей коротко засмеялся, скрипнул зубами.

— Традиционная, говоришь? Народная, русская? Все это отменила революция, дружок. Взяв ружье, отец пошел против сына, а сын против брата. Христианские наши заповеди отменили большевики. И с успехом заменили своими, из коих лозунг «грабь награбленное» стал чуть ли не первым, основным. И началась, господин ты мой, такая стрельба, развилось такое насилие, что ни у кого и времени не хватило для толстовских идей. Родилась взаимная ненависть — дикарская, животная, всепоглощающая. Она убила в нас все человеческое.

— В нас? Тех, кто всегда решали судьбы России?

— Людей белой кости и голубой крови? Интеллигентов?

— Не цепляйся за слова, Святосаблин. Ты известный христосик! Я не из таких...

— Закончим?

— Пожалуй. — Родился у них недавно такой твердый уговор: едва беседа по вине одного или другого принимала взрывоопасный характер, она мгновенно прекращалась. — Ты лучше о своих мне расскажи...

Святосаблин был почти уверен, что Андрей вспылит и оборвет его. Может, прогонит, и они рассорятся окончательно. Однако сегодня Белопольский казался ничуть ни обиженным, ни обозленным.

— Хорошо, — сказал он. — Только без вопросов. Расскажу, что знаю. И не перебивай, прошу. Слишком тяжело все. Честно говорю.

Такого Андрея Святосаблин не видел раньше. Упрямые складки на переносице и в углах рта исчезли. Видно, прошлое, закрытое от чужих надолго, оставалось важным для него, по-прежнему волновало и радовало Белопольского.

— У нас была большая, не могу сказать, дружная, почти целиком мужская семья. Матери не помню. Сестра Ксения — девица болезненная и о жизни представления не имеющая, книжная, таинственно исчезла с нашей крымской виллы по существу еще до большого пожара гражданской. Потом уехали дед и отец, с которым я порвал по политическим и личным мотивам. Дед у меня — отставной генерал. Отец — хамелеон, с легкостью меняющий политические убеждения, как рубашки, «бродивший» от монархизма до керенщины и обратно, — я порвал с ним, высказав ему в лицо все то, что думал о подобных господах. И еще брат, кадровый военный, боевой полковник. Он не дошел до Севастопольских пристаней. И слава богу: не видел нашего позора. Судя по рассказам однополчан, — прямого свидетеля среди них я так и не нашел, — он погиб где-то за Перекопом... Так вот. А дед, как это ни странно и прискорбно, внезапно принял решение остаться в России. И сделал это.