Николай Семченко - Яблоко по имени Марина

Он вынул из кармана кителя золотисто-зеленую коробку «Герцеговины Флор», помял папиросу между пальцами, прикурил и спросил:

— Ну что ты, Паша? Обиделся? Я просто хотел показать, как развести костер побыстрее. Видишь, горит отлично…

Конечно, у меня получалось не так ладно, может, бумага попалась сыроватая, да и сухие веточки я положил не сверху, а снизу — надо бы шалашиком их ставить, а я вроде как поленницу выложил, но, дядя Володя, неужели ты не мог догадаться, что и мне хотелось показать себя Марине: как я умею разжигать костер, и картошку печь умею, и вообще, я уже не такой маленький, как ты думаешь, дядя Володя. Но ты, засмеявшись, легонько и небрежно отодвинув меня крепкой ладонью, пошевелил-пошурудил конструкцию из веток, сучьев, обломков досок — и все сразу будто само собой установилось. Рыжая змейка огонька заскользила по тоненьким прутикам, пучок сухой травы затрещал, а дядя Володя, довольный, шутливо возопил:

— Взвейтесь кострами, синие ночи!..

Марина, аккуратно подобрав юбку, сидела на валуне, покрытом бархатным ковриком коричневого мха.

Сверху сухой, мох таил в себе влагу, и Марина предусмотрительно подстелила себе газетку. Про нее мама говорила отцу, который почему-то стал бриться два раза в день, намыливая лицо не обычным мылом, а какой-то заграничной пахучей пеной, — так вот, мама говорила, печально улыбаясь: «Квартирантка не такая уж и простушка! Каждое свое движение на семь шагов вперед просчитывает. Да оно и понятно: бухгалтер!».

Папа пожимал плечами:

— Ну, ты и выдумала! Марина — нормальная девушка, зря ты на нее наговариваешь.

— Как же! Нормальная, — передразнивала мама. — Хитренькая, как лисичка-сестричка: смотри, как она быстро Володю окрутила! Скромняга, ничего не скажешь, — хмыкала мама. — Захотела — и прибрала парня к рукам, хоть он ей и не нужен.

— Откуда ты знаешь, что не нужен?

— Глаза есть — вижу, — отрезала мама. — За Володей девки бегают — пыль столбом, сам знаешь! Марина же сделала так, что он сам за ней хоть на край света побежит. А ей-то и радостно: всем утерла нос — доказала, что она лучше их, раз он ее выбрал…

— Да она бесхитростная, — морщился папа. — И с Володей она как познакомилась? Забыла, что ли? Я их свел!

Мама подходила к папе и снимала с его майки какую-то одной ей видную соринку, хлопала по загорелому плечу:

— Ну-ну, сват какой выискался! Вспомни, что она до того говорила? Скучные, мол, парни какие-то, и поговорить с ними не о чем, почти сразу лезут, куда не надо. Говорила так? Говорила! И всегда подчеркивала: вот военные — те совсем другие — обязательные, дисциплинированные, без дури в голове. Знала, что у тебя в знакомых есть неженатые лейтенантики…

И тут папа почему-то сердился и возмущался:

— Да ведь Володя ко мне зашел за книгой просто так. Я ему детектив давно обещал. Ну, он и увидел Марину. Дело-то, Лилечка, молодое, сама понимаешь. Может, их стрела Эрота поразила?

Папа говорил иногда как-то непонятно и странно. Все — влияние театра. Он занимался в народном драматическом театре, сыграл уже несколько ролей, и больше всего на свете ему нравилось играть на сцене дворянина или какого-нибудь благородного героя, или даже белого офицера, которого красные ведут на казнь, а он смотрит в голубое высокое небо и спокойно говорит, что двуглавый орел еще прилетит и спасет Россию.

Правда, такие слова он произносил дома, когда репетировал роль, а на сцене вел себя совсем по-другому: падал на колени, бранил царя, плакал и просил его не расстреливать. А Володя — то ли комиссар, то ли командир партизан, я уже и не помню, кто именно, но красный воин точно, — отвечал так: «Молчи, гад, контра ползучая! Народ вынес свой революционный приговор, и я приведу его в исполнение…».

Никакого народа на сцене я не видел. Может, он прятался где-то там, за декорациями? Дядя Володя, он же красный командир, сам принимал все решения, но почему-то делал их от имени народа. Может, и от моего имени тоже, только ведь мне очень даже не хотелось, чтобы папу, пусть даже и понарошку, убивали.

И вот этот дядя Володя пришел к нам за книгой. А Марина как раз собралась пить чай. Обычно она пользовалась нашим закопченным чайником, а тут почему-то вытащила свой электрический самовар. Между прочим, он тогда диковинкой считался, и стоил, надо полагать, дорого, и всего-то их продавалось в сельпо двадцать штук. Но Марина работала там бухгалтером и, конечно, сумела взять один самовар себе.

Он был небольшой, пузатенький такой, а брать его полагалось за тяжелые блестящие ручки. Этот толстячок, в отличие от обычного самовара, не пыхтел и не выпускал клубы пара, а тихонечко урчал, когда вода в нем закипала. Кошка Дунька вострила уши и всякий раз опасливо забивалась в угол, откуда и пучила желтые немигающие глаза.

Володя, как вошел, красотку Дуньку вообще не приметил. Да и меня тоже, кажется, не увидел. Он во все глаза смотрел на Марину, и мне даже показалось: прямо застыл как статуя. Потом, правда, спохватился:

— Здравствуйте! — произнес он.

— Здравствуйте, — Марина легким движением смахнула со лба прядку волос и прямо посмотрела ему в глаза.

— Владимир, — отчеканил Володя и зачем-то взял под козырек, — меня зовут так.

Марина тоже назвала себя и отвела взгляд в сторону. Папа сказал, что Володя зашел за одной книжкой и пошел ее искать в комнате. А гость, скрипнув начищенными до зеркального блеска сапогами, присел на корточки и позвал Дуньку:

— Киса, давай знакомиться!

Кошка, однако, даже не пошевелилась. Она у нас вообще какая-то странная. Захочет есть — выделывает кренделя у твоих ног, ластится, гладится рыжим боком, мурлыкает. Дашь ей еды — она с урчанием проглотит угощение в мгновение ока — и сразу к двери: скребется о порог — просится на улицу. Бывает, выйдешь во двор, Дунька на заборе сидит, ты ей: «Кис-кис!», а она — ноль внимания, будто знать тебя не знает. Да еще такую презрительную гримасу скорчит!

— Иди, красавица, ко мне, — не терял надежды гость. — Кис-кис!

На Марину он почему-то больше не обращал внимания, хотя мне казалось: ему очень хочется на нее взглянуть, и чтобы она поговорила с ним, тоже хотелось. Я сам всегда так поступал: если мне нравилась какая-нибудь девчонка, то я делал вид, что не больно-то она меня интересует, и потому занимался на ее глазах чем угодно, как будто не обращая на нее внимания. Больше всего я боялся, что она окажется задавакой, и если с ней заговоришь, еще чего доброго пожмет худенькими плечами, смерит презрительным взглядом с ног до головы и скажет что-нибудь обидное. Ужас, до чего непонятные эти девчонки бывают!