Энтон Дисклофани - Наездницы

– Есть кто-нибудь? – крикнула я, разуваясь у двери.

В лучах утреннего солнца кружились пылинки. В домике царил идеальный порядок, который навела Доуси. Здесь даже не нужно было застилать постель.

Я сняла сапоги. Тонкие носки, в которых я обычно ездила верхом, промокли от пота, и моим разгоряченным ступням и голеням воздух показался прохладным. Мне необходимо было насыпать талька в сапоги для верховой езды. В конюшне наверняка есть тальк, но я забыла его там поискать. Верховая езда занимала лишь малую часть из всего проводимого с лошадью времени.

Сначала я подошла к шкафу Сисси, но в нем оказалась только одежда. Полшкафа было занято вечерними платьями. Шелк мягко зашуршал под моими пальцами. Я думала, что у меня много одежды, но гардероб Сисси был втрое больше моего. А в последний год мама не покупала новую одежду ни для себя, ни для меня. Она сказала, что ввиду окружающей нас бедности это было бы дурным вкусом.

В ящике стола Сисси я увидела несколько ручек и письмо от ее матери. Слово «получено» на конверте было написано с ошибкой – «получино». Письмо было коротким, это был рассказ о происшедшем за неделю, во время которой мама и отец Сисси «не занимались ничем особенным». Тут же лежал новехонький роман под названием «Искусство дружбы». Я обвела пальцем тисненую лилию на красной обложке книги. Мама назвала бы этот роман глупым. На туалетном столике лежала щетка для волос, забитая каштановыми волосами Сисси. В другом ящике стола я обнаружила три флакона французских духов, все полные. Я не замечала, чтобы от Сисси пахло духами. В глубине ящика лежал свернутый бархатный мешочек с кармашками для ювелирных украшений. Я поднесла к свету сережки-гвоздики с безупречными темно-розовыми рубинами. Под стеклом овального медальона, на котором были выгравированы чьи-то инициалы, лежала прядка волос, видимо, принадлежавших кому-то из умерших родственниц Сисси. У меня никогда не было таких красивых украшений. Мама говорила, что когда-нибудь все ее украшения достанутся мне, но теперь я не была уверена, что так оно и будет. Все они хранились в сейфе. Как будто там, где мы жили, до них мог добраться кто-то посторонний.

Я с трудом вставила рубиновые серьги в уши. Особенно больно было продевать серьгу в мочку левого уха, которую прокололи не совсем ровно. Уши мне прокалывали мама и Иделла, используя для этого раскаленную иголку с ниткой. Я вставила серьги в уши не столько для того, чтобы посмотреть, как я в них выгляжу, сколько для того, чтобы обновить отверстия. Как бы то ни было, серьги оказались слишком крупными и смотрелись в моих ушах по меньшей мере странно. Я сочла, что они мне не идут, хотя мама могла бы сказать, что они подчеркивают золотистый оттенок моих волос. Несмотря на то что мы жили далеко за городом, она всегда была в курсе последних направлений моды. В нашей гостиной всегда лежала стопка журналов, хотя мама читала только книги – те же, что и отец. В любом случае, у меня не было таких красивых платьев и мне никогда не дарили столь изящных украшений.

Что сказала мама Сисси, когда дарила ей эти серьги? Может, она это сделала перед вечеринкой, положив их на ладонь дочери, а потом согнув ее пальцы в кулачок? Острые штырьки наверняка укололи Сисси, но это ощущение не могло быть неприятным. Я никогда не бывала на вечеринках. Только в ресторанах. Я представила Сисси танцующей, в темно-синем шелковом платье из шкафа. Рубины оттеняли ее каштановые волосы и гладкую кожу, окрашенную летним солнцем в золотистый цвет. Она переходила от мальчика к мальчику, флиртуя с ними своим хрипловатым голосом. Внезапно я разозлилась на своих родителей за то, что они отослали меня в Йонахлосси совершенно неподготовленной к жизни. С рождения они оберегали меня от окружающего мира, а потом просто избавились от меня, зная о моей неискушенности.

Стол Эвы стоял у окна, рядом со столом Сисси. На Площади по-прежнему никого не было. В ящике стола лежала толстая пачка фотографий. Ее отец был очень тучным и с течением времени становился все грузнее, что отражалось на снимках. Ее мама была пухленькой. Эве придется следить за собой, и я была уверена, что она это понимает. После рождения детей она может навсегда потерять форму, как, судя по всему, это произошло с миссис Холмс. С некоторыми женщинами это случается. Мама мне об этом рассказывала. Снимки были перевязаны лентой, но все остальное в ящике представляло собой сплошной хаос из листов бумаги, украшений и баночек с румянами и кремами. На бумаге было что-то написано по-французски. Судя по содержимому баночек, косметикой пользовались весьма усердно. «Интересно, насколько она легкомысленная в том, что касается мальчиков?» – подумала я. О легкомысленных девочках я читала в книгах.

Ящик Мэри Эбботт был почти пуст, как и ее шкаф, в котором висели несколько повседневных платьев и школьная форма. Разглядывать там было нечего. Толстые письма, обнаруженные мною в ящике стола, были написаны ее отцом. На почтовом штемпеле значилось «Роли» – это было совсем недалеко от лагеря. Как и все мы, Мэри Эбботт постоянно носила форму, поэтому, не заглянув в ее шкаф, я ни за что не узнала бы, что ее гардероб гораздо скромнее, чем у остальных девочек. Поскольку у ее родителей хватило денег, чтобы прислать ее сюда, скудность гардероба могла объясняться религиозными мотивами. Я просмотрела письмо. В самом деле, Бог упоминался в нем довольно часто. Я любила решать подобные задачки. Положив письма на место, я открыла маленькую пудреницу. Внутри к зеркальцу была приклеена фотография младенца, в котором я узнала черты Мэри Эбботт – ее тонкие губы и широко распахнутые глаза. Я осторожно коснулась пальцем снимка и улыбнулась. Младенец на фотографии был очень хорошеньким.

Я испугалась прежде, чем поняла, что стало тому причиной. Должно быть, боковым зрением я заметила промелькнувшую тень. Обернувшись, я увидела в окно мистера Холмса. Он тоже повернулся и смотрел прямо на меня. Он был красивее любой кинозвезды. Его квадратный подбородок и карие глаза в обрамлении темных ресниц под еще более темными бровями казались мне необычайно привлекательными. Я смотрела на него еще десять или пятнадцать секунд, пока он проходил мимо, и он был так хорош собой, что у меня промелькнула мысль: пусть он застанет меня здесь. Я не сомневалась в том, что он меня поймет. Но он не остановился, и я вздохнула с облегчением оттого, что солнце светило слишком ярко и не позволило ему меня разглядеть. Разумеется, он бы меня не понял и счел воровкой. Или, и того хуже, любительницей чужих секретов.

Обрадованная, я закрыла ящик стола Мэри Эбботт и тут же услышала стук твердых подошв по деревянному полу.