На чаше весов (СИ) - Кочетова Наталья

— И при чем здесь Матвеев? — Не выдерживаю я.

— Матвеев исчез через неделю после объявления эпидемии. Но перед отъездом на своем столе он оставил вот этот код. — Вадим указал рукой на изображение ДНК. — Он оставил его на видном месте, будто нарочно, чтобы его нашли. Так и вышло, через пару дней его помощник — молодой ученый, нашел его, но не сразу смог разобраться что к чему. Только спустя некоторое время он додумался показать находку более старшим и опытным специалистам. После этого дело сдвинулось с мертвой точки.

— Так. Ясно. Но что же случилось с Матвеевым?

— Ничего. Через пару недель он снова появился на работе, как ни в чем не бывало.

Я удивленно хмыкаю и откидываю голову назад, размышляя. Да это действительно странно. Известный ученый, полный амбиций, позволяет сделать важнейшее открытие своему неизвестному помощнику и тем самым отдает тому все лавры и почести, а сам остается в тени. Выглядит подозрительно.

— Как все это объясняет сам Матвеев? — Поворачиваю голову и смотрю на рядом стоящего Вадима. Он смотрит на меня одновременно заинтересованно и снисходительно, но услышав мой вопрос, поджимает губы, хмурится, и оттолкнувшись от стола, идет к окну.

— Никак. Я не могу вытянуть из него ни слова. — Вадим стоит ко мне спиной, и говорит, глядя в окно, так что мне недостаточно хорошо его слышно, поэтому я подхожу и становлюсь рядом, сбоку от него. — Он молчит. За все время, проведенное здесь, он ответил на один единственный вопрос: он ли создал Калидус. Он ответил «нет». И детектор лжи показал, что он говорит правду. На остальные вопросы он просто не отвечает.

Вадим поворачивается ко мне корпусом и многозначительно смотрит в мое лицо, ожидая моей реакции. Отступаю на шаг назад — его близость меня нервирует — и пожимаю плечами, скептически приподняв бровь.

— На сколько результат проверки на полиграфе достоверен?

— Достаточно достоверен. — Тут же отзывается Вадим.

— Значит… это — не он?

— Я не знаю. — Вадим раздосадовано хмурится и добавляет. — Но я уверен, что он в этом замешан. Слишком много неизвестных переменных в этом деле. Мне неизвестны ни мотивы, ни цель. У меня нет ничего кроме моих собственных домыслов. Поэтому… Мне нужна твоя помощь.

Ох. Сердце делает кульбит. Я отступаю еще на шаг. Лучше бы ему перестать повторять эту фразу, иначе на ту помощь, которой он от меня требует, я не буду способна. Слишком много моих личных чувств задевается этим коротким предложением.

— Но я ведь не предоставлю тебе никаких доказательств. — Неуютно съёжившись, замечаю я.

— Я знаю. Но даже если ты поможешь мне убедиться в правильности моих умозаключений, это будет шаг вперед. Я буду уверен, что иду в нужном направлении. Ситуация более чем критическая. У меня нет времени на ошибки, люди умирают каждый день. — Глядя на меня прямым взглядом, говорит Вадим и поморщившись добавляет. — Да, и… Не знаю сколько я смогу еще удерживать в секрете информацию о Матвееве от службы безопасности ООН… Если они доберутся до него…

Вадим цокает языком, так и не договорив, и отворачивается. Выразительно так отворачивается. Знаю, что он делает. Пытается воззвать к моей жалости. Он хочет, чтобы я захотела ему помогать. Ведь тогда я буду по-настоящему стараться, а не выполнять работу лишь ради галочки. Он все понимает. Использовать былые методы, играя на моих чувствах у него больше не выйдет, под влиянием его угроз, я не буду работать действительно хорошо, а вот жалость… Жалость — это инструмент. Я вздыхаю и тихо произношу:

— Ладно. Давай попробуем. Выбора ведь у меня все равно нет.

— Идем. — Бросает Вадим, не глядя на меня, и выходит из кабинета.

Следую за ним по коридору и вдруг в тупике, где коридор раздваивается на две ветки, останавливаюсь. Прямо передо мной стоит большой кулер с почти полной двадцатилитровой бутылью воды. Пока я стою и удивленно хмурюсь, к кулеру подходит молодой человек, с мобильным телефоном у уха и нажимает на краник с холодной водой. Он что-то раздраженно говорит в трубку и отворачивает голову, но палец с крана не убирает, и вода продолжает течь в небольшой пластиковый стаканчик. Я смотрю как вода, наполнив стакан, начинает выливаться через край и ошеломленно распахиваю глаза. Наконец мужчина поворачивает голову к кулеру и убирает свой палец. Как ни в чем не бывало берет переполненный стакан и подносит ко рту, расплескивая драгоценные капли по пути, и отходит.

— Агата. — Слышу из-за угла голос Вадима и дергаюсь. Временный шок отступает, и я чувствую, как от злости сжимается моя челюсть.

Ситуация критическая, значит? А я ведь, кажется, даже прониклась, и как будто бы совершенно добровольно захотела помочь в расследовании. Ну и дура. Чувствую, как мои ноги уже готовы развернуться и нести меня прочь из этого здания, но из-за угла появляется Вадим, смотрит на меня вопросительно, не понимая, что меня задержало, и моя челюсть сжимается сильнее, так что слышится скрип зубов.

Перемена в моем настроении не укрывается от Вадима. Он подходит ближе. Я задираю голову и складываю руки на груди.

— В чем дело? — Недовольно хмурится Вадим.

— Не похоже, чтобы вы сильно страдали… — Отзываюсь, кивая головой на злосчастный кулер.

Вадим оборачивается, бросает взгляд на кулер и хмыкает.

— Нас обеспечивает государство…

— Ну конечно… — Язвительно бросаю я, прерывая его пояснения. — Элита… Вам все ни по чем. Война, эпидемия, голод. Что бы не происходило снаружи…

— Агата. — Теперь уже Вадим прерывает поток моих возмущений. — Прекрати нести чепуху. Мы — не элита. Мы — простые солдаты. И ты теперь с нами… Так что возьми себя в руки. Соберись. И давай займемся делом. Хочешь пить — попей. Хочешь возмущаться — оставь это на потом.

Сдвигаю брови, глядя на Вадима исподлобья.

Я не хочу пить и не хочу возмущаться. Все, чего я хочу — это свобода. Я хочу сбежать. Но сбежавших солдат называют дезертирами и отправляют под трибунал.

Я не могу сбежать.

Я теперь с ними…

Мотаю головой, будто стряхивая с себя злость, и следую за Вадимом.

Захожу в комнату для допросов, и слышу, как за спиной захлопывается дверь. Помещение выглядит мрачно: темно серые стены, большое зеркало на одной из них, и посредине комнаты прямоугольный металлический стол и четыре стула по двум сторонам от него.

Вадим подталкивает меня в спину, и подведя к столу, нажимает на мои плечи, усаживая на один из стульев. Сам же идет к двери, которую я не сразу заметила- это не та дверь, в которую мы вошли, и открыв ее, что-то кому-то негромко говорит. Возвращается к столу и садится рядом со мной. Через минуту дверь снова открывается и в комнату вводят мужчину. Того самого, что неискренне улыбался мне на фотографии. Я узнаю черты его лица, но не могу не отметить произошедшие с ним изменения: осунувшееся иссохшееся лицо, почти черные мешки под глазами, брови, сдвинутые на переносицу, поникшие плечи. С заведенными назад руками, скованными наручниками, он медленной шаркающей походкой, ссутулившись, будто на его плечах тяжкий груз, подходит к столу и опускается на стул.

Мужчина выглядит истощенным, сдавшимся, безразличным. Но первое, что я чувствую, когда он появляется в комнате — это тревога. Его тревога. С его первым шагом в комнату, я чувствую, будто воздух вокруг меня сгущается, мне становится тяжелее дышать, будто кто-то укрыл меня с головой плотным одеялом.

Вадим здоровается и начинает негромко говорить. Просит помочь следствию, пытается убедить ученого в том, как это необходимо и как важны его показания. Матвеев сидит с опущенной головой, глядя куда-то вниз, и с виду остается безучастным. Но я замечаю, как он почти незаметно вздрагивает при каждом новом слове Вадима. Он вздрагивает, словно от ударов током, но головы не поднимает. Все его тело начинает мелко дрожать, на лбу выступает пот.

Вадим продолжает говорить, и с каждым новым словом, мою грудь все сильнее сдавливает невидимый обруч. Все мое тело напрягается. Я вжимаюсь спиной в жесткую спинку стула, и чувствую, как начитают трястись руки. Голова начинает кружиться, сердцебиение ускоряется, причиняя боль за грудиной.