В твоем плену - Лия Роач

"Этот парень вовсе не душка", - думаю запоздало.

Он опасен. Я ощущаю это всем телом. И странная неприязнь к нему от этого растет еще больше, замещая другие чувства - ненавижу бояться. Всегда ненавидела, даже в детстве. Страх - самая низменная из всех человеческих эмоций, и я не позволяла ему овладеть мной, руководить моими поступками.

Боялась высоты, но лезла на самое высокое дерево, выше любого мальчишки. Боялась темноты и сбегала из дома, чтобы гулять по самым темным улицам пригорода, в котором мы жили. Боялась собак и заставила себя подружиться с дворовой сворой. Боялась змей и таскалась в террариум смотреть на этих мерзких тварей.

И Сойера бояться я не стану. Ни за что. И с дурацкими снами как-нибудь справлюсь.

Еще посмотрим, кто кого.

Я возвращаю ему телефон и ухожу уверенной поступью, хотя мне очень хочется побежать, чтобы побыстрее скрыться в своей комнате.

Этот раунд я явно проиграла.

Но взаперти долго не высиживаю - есть всё же хочется, а сюда еду мне никто, разумеется, не принесет. И я вновь высовываюсь из своего временно-постоянного убежища, чтобы совершить быструю вылазку на кухню.

Чего именно мне хочется, я решила еще в комнате, поэтому достаю контейнер, ножом из подставки отрезаю большой кусок - я очень проголодалась - и ставлю лазанью в микроволновку. Тарелку искать не пришлось, шкаф с посудой на виду, а чтобы вооружиться вилкой, я выдвигаю один за другим штук пять ящиков не очень современного, но ухоженного гарнитура. Миссия завершается успешно, и, дождавшись писка быстропечки, я торопливо покидаю вражескую территорию.

Поем наверху.

Но дойдя до двери в прихожую, вспоминаю, что еще видела в холодильнике сок в большом бутыле. Если это фреш, то я его хочу, не одну же воду хлебать. При одной мысли об апельсиновом фреше и его кислинке, рот моментально наполняется слюной. К тому же он отлично сбалансирует жирность бешамеля.

Короче, мне нужен сок! И я возвращаюсь на кухню.

Не закрывая дверцу холодильника, наливаю сок в высокий узкий стакан и ставлю бутыль на место. Аккуратно переложив тарелку с вилкой в забинтованную руку, а левой схватив полный до краев стакан, разворачиваюсь, чтобы уйти.

И утыкаюсь взглядом в Сойера, развалившегося на диване, на котором вчера неприлично возлежала я.

От неожиданности я роняю стакан с соком. Он, конечно же, разбивается - пол в кухне керамический, - и желтая жидкость растекается подо мной большой лужей.

- Господи! - восклицаю в сердцах.

Освободившейся рукой подхватываю тарелку, которая тоже норовит выскользнуть.

- Всего лишь я, - поднимается он с непроницаемым выражением на лице. - Не поминай Господа всуе. Вроде, у вас это не приветствуется.

- У кого, у нас? - спрашиваю заинтересованно, хоть еще не отошла от испуга.

Сердце всё еще звенит в ушах и стучит где-то в горле. Я вышагиваю из лужи и кучи мелких осколков.

- У вас, у православных.

- Я не…

И только сейчас до меня доходит, что мы оба говорим по-русски! Причем у Сойера совершенно нет акцента! Я будто разговариваю с матерью или братом. Или с Риткой.

- Ты говоришь по-русски?! - спрашиваю, не скрывая своего изумления.

- Да, - пожимает плечами равнодушно, будто это невесть какое достижение.

А для меня это открытие. За годы жизни в Штатах я едва ли встречала более двух человек, не русских по рождению, кто говорил бы на моем языке. И их акцент был очевиден.

- Но откуда? Такое хорошее произношение, акцент совсем не заметен. Ты говоришь как… как русский!

- Спасибо. Ты преувеличиваешь, но спасибо.

- Не преувеличиваю… Так ты ответишь?

- Не раньше, чем уберу здесь. Ты же не сподобишься? - он приподнимает брови.

- Я все приберу. Но можно сначала поем? Я умираю с голоду.

- Ешь, - он вздыхает. - Но только тут. Не разводи мне на втором этаже тараканов. Считай это вторым правилом нашего совместного сосуществования. Окей?

Вздохнув, я обреченно киваю и ставлю тарелку обратно в микроволновку - лазанья наверняка уже остыла, а нет ничего хуже холодного склизкого теста.

Сойер не уходит, а все же принимается за уборку вместо меня. Я не лезу, предпочитая помалкивать. И отгоняя непрошеные воспоминания.

Торопливо жую безо всякого удовольствия, потому что присутствие пасынка меня тяготит. Проходит минут пять, я съедаю почти половину порции, когда Сойер спрашивает. Уже на родном языке:

- Ты разве не знаешь, что у отца есть… был… был друг из России?

- Стас Воропаев? - уточняю после паузы, проглотив то, что было у меня во рту.

Он кивает.

- Раньше мы дружили семьями очень близко. Я много времени проводил с его сыном Марселем. Месяцами жил у них в России. Он учился от меня английскому, я от него русскому. Странно, что ты этого не знаешь.

- Рассел не рассказывал мне об этом, - почему-то считаю я нужным оправдаться за это незнание. - Только о Стасе и их студенческих временах в Йелле.

- Твой отец же учился вместе с ними?

- Да, но он на пару курсов старше. У них только некоторые предметы совпадали. Вроде бы…

- Этого он тебе тоже не рассказывал? - Сойер ухмыляется, собирая тряпкой остатки сока.

- А это что, так важно? - вскидываюсь, не желая терпеть насмешки.

- Нет. Не важно. Скажи лучше, посуду бить - это какие-то неизвестные мне национальные особенности или твоя индивидуальная фишка?

- Я не специально, ты меня напугал! - возмущаюсь вопиющей подменой фактов.

- Вчера тоже напугал? - усмехается он.

Я не считаю нужным отвечать. Встаю, со стуком ставлю тарелку в раковину, туда же бросаю вилку и удаляюсь с гордо поднятой головой.

- Стоять. А мыть я должен?

- Если свалишь отсюда, так и быть, я помою. Если же нет, мой сам.

Он долго смотрит на меня тяжелым взглядом, низко опустив голову, потом выпрямляется, швыряет тряпку туда же в раковину и уходит.

Я несколько раз вдыхаю и выдыхаю, усмиряя поднявшееся во мне раздражение, и, когда мне это удается, включаю воду.

Остаток дня я изнываю от скуки в своей комнате, не желая выходить, чтобы лишний раз не встречаться с гадким тюремщиком. Хожу из угла в угол и, периодически замирая возле окна, в очередной раз изучаю окрестности, гоняя по кругу мысли о Хайдене.