Сьюзен Айзекс - Волшебный час

— Почему ты видишь мир только в черно-белых тонах? Ты что, не знаешь, что бывает еще и серый цвет?

— Лучше бы ты этого не делал, — медленно проговорил я.

— Но ведь не факт, что это сделал я!

— У меня нет выбора. Я полицейский. Я знаю, что в мире существуют тысячи оттенков серого. Я их различаю. Но что с того? В моей работе есть только черный и белый.

Истон подошел и обнял меня. По-настоящему. Меня никто из родных в жизни не обнимал, кроме разве что папаши, когда тот бывал в подпитии.

— Стив, — сказал он, — я так в тебе нуждаюсь. Моя жизнь — это цепь ошибок. Провал за провалом. А теперь еще это. Я не понимаю, за кого я себя принимал и кем я хотел стать, но понимаю, что сам себя погубил. Хуже того. Я сделал ужасную вещь.

Я потрепал его по затылку. Волосы у него были мягкие-мягкие.

— То, что я сделал, — зло. Я знаю, но я так запутался, я так ослаб, что у меня даже недоставало мужества посмотреть правде в глаза. А теперь ничего не остается делать.

Он выпустил меня из объятий и отстранился.

— Ты можешь выслушать меня? Пожалуйста.

— Давай.

— Я знаю, ты думаешь, что я никчемное существо, и ты прав. Я никогда не спрашивал сам себя: что в жизни действительно имеет значение. И даже если бы я спросил себя и решил, что это любовь или дружба, или что-нибудь вроде того, это все равно ничего бы не изменило. Ты знаешь. Я все равно продолжал бы свою дурацкую жизнь. Но теперь мне не отвертеться, я должен услышать медные трубы. Я могу отправиться в тюрьму и провести там остаток жизни. Ты знаешь, что такое тюрьма.

— Знаю.

— Там действительно так плохо, как говорят?

— Даже хуже.

— Клянусь тебе всеми святыми, что весь остаток жизни я посвящу раскаянью в своем ужасном поступке.

Он стоял передо мной, освещенный розово-голубым отблеском заката.

— Мы никогда особенно не были близки. Но мы с тобой родные братья. Я не прошу у тебя особого обращения со мной, Стив, но прошу тебя, умоляю: дай мне шанс. Нам с тобой обоим в жизни особенно не везло, так ведь? И я понимаю, что больше мне судьба не улыбнется. Но может, ты мне кое в чем не откажешь? Именно ты.

— В чем?

— В прощении.

Я посмотрел мимо него, на вечерний свет. Это был тот самый волшебный час, час перед закатом. Правда, в кино такое освещение используется дважды — перед самым рассветом и перед наступлением сумерек. Дважды за сутки нам дана возможность наблюдать это чудо. А в реальной жизни такие минуты, когда на тебя снисходит благодать, могут вообще никогда не случиться.

Если я сдам брата полиции, для него все будет кончено. Он просил прощения. Я мог всего лишь дать ему возможность спасаться самостоятельно. Он был совершенно прав: Сая не вернешь. И прелесть заключалась в том, что я не должен был даже слушать его, стыдливо помалкивая, пока он излагал мне свои идеи о конструировании корявого и идиотского алиби для Бонни. Я просто-напросто мог разрешить ему сбежать и исчезнуть навсегда.

— Ты можешь меня простить, Стив? Разве ты сам не совершал в жизни ничего плохого?

— Смеешься, что ли? Я почти все в жизни сделал неверно. Это ни для кого не секрет.

— Так как? Мы ведь с тобой одного поля ягоды.

— Нет, Ист. Даже в тех случаях, когда я бывал не прав, я знал, что существуют законы. Я знал, что существует Бог.

— Но ведь Бог меня простит!

— Знаю. Может, Бог тебя простит или уже простил. Мне не дано этого знать. И может быть, я лично могу тебя простить. Но ты отнял чужую жизнь.

— Что ты такое говоришь?

Я выпустил из ладони листья, и они плавно упали на пол.

— Мое прощение ничего не изменит.

— Ты ведь не собираешься отправить меня в тюрьму?

— Нет, это не моя обязанность. Моя обязанность в другом. Я только арестую тебя по обвинению в убийстве Сая Спенсера.

— Но ведь это то же самое, что упрятать меня за решетку, черт побери!

— Я сделаю только то, что обязан сделать.

— Я скажу, что ты преследуешь меня, потому что хочешь спасти эту бабу!

— А как же винтовка, Ист? Баллистическая экспертиза. Твои резиновые шлепки с прилипшими стеблями редкой травы «адельфи»?

— Но ведь эту винтовку мог украсть кто-нибудь еще. И шлепки тоже.

— А потом положить их на место?

— Ну попробуй доказать, что это сделал я.

— Существует конкретный человек, купивший пули в скобяной лавке, а потом упражнявшийся в стрельбе из старой винтовки калибра 5,6 на стрельбище возле Риверхеда, и было это за день до убийства. Красивый мужчина лет тридцати шести. Неужели ты думаешь, свидетели не опознают его фотографии? Неужели ты думаешь, они не отличат его от других? А потом будет суд.

Я открыл дверь стенного шкафа.

— Собирайся, Ист. Нам пора идти.

Он прекрасно знал, что сопротивляться мне бессмысленно. Он мог бы попытаться бежать, но будучи тем, кем он был, он в панике начал кружить по комнате. Потом оделся. А что еще он мог сделать? Выскочить на улицу в пятницу вечером, в разгар курортного сезона, в своем куцем и страшном халате? Ни за что. Для этого мой брат был слишком шикарным мужчиной.

Я наконец позвонил домой Рэю Карбоуну и попросил его прийти мне на помощь. Надеть на Истона наручники, вывести его из дома и доставить в управление оказалось выше моих сил. После долгих размышлений я пришел к выводу: тот факт, что преступник приходится родным братом сотруднику отдела убийств, на газетной полосе займет всего одну строчку, а если задержание произведу я, то завтра же все газеты будут пестреть кошмарными заголовками вроде «СОТРУДНИК ОТДЕЛА УБИЙСТВ АРЕСТОВЫВАЕТ БРАТА-УБИЙЦУ; «СЫНОК!» — ВОСКЛИЦАЕТ УБИТАЯ ГОРЕМ МАТЬ».

Мать, конечно же, ничего подобного не восклицала. Она пришла домой около семи, чуть позже Карбоуна. Была она слегка подшофе, поскольку выпила бокал или пару бокалов мартини с какой-то состоятельной леди — обладательницей собачьего имени Скип, или Лоли, или что-то в этом роде, предводительницей местного благотворительного общества. Сообразив, наконец, что произошло с Истоном, она не вскрикнула, не упала в обморок, не схватилась за сердце.

Она просто рухнула на диван. Я принес ей воды. Перед тем как уйти, Истон склонился над ней и почтительно поцеловал на прощание. Он целился в щеку, но промахнулся и попал в нос. Он сказал, что ему очень жаль, но не себя, а ее. Карбоун заметил, что останется в управлении на ночь и если мне понадобится помощь… Потом он что-то промямлил, обращаясь к матери — о том, какое это переживание для него лично.