Николай Климонтович - Против часовой

Наташа думала о своем — приготовить утку или индейку для новогоднего ужина, остановилась все-таки на утке с яблоками, ведь старшая наверняка куда-нибудь усвищет. Одновременно она слушала Зоину болтовню вполуха — ее волновали заусенцы на безымянном и среднем пальцах правой ноги, и она помнила о них, что не мешало раздумьям об утке. Не говоря уж о том, что Наташа политикой в Зоиной интерпретации не интересовалась вовсе, ее привлекали рассуждения об общем направлении, об угрозе демократии и повторится ли тридцать седьмой год. Но вдруг что-то в клекоте Зоиных слов — та говорила грудным контральто, так и не отделавшись от южнорусского произношения, — ее задело. Наташа переспросила.

То, что отбарабанила Зоя, было равно непонятно и невероятно. Наташа даже убрала ногу с табурета — Зоя так и осталась сидеть с пинцетом в одной руке, с ваткой в другой. Наташа быстро встала и поплотнее прикрыла дверь: муж, уже полковник, был дома, хотя по субботам чаще всего отправлялся в гараж, в их мужской клуб, хоть и был мало пьющим, только на рыбалке расслаблялся, но сегодня после обеда шел на хоккей, и в гараж не пошел. И потом шепотом велела Зое все до единого слова повторить — желательно членораздельно: Наташа почему-то занервничала.

Из слов Зои — она тоже перешла на свистящий шепот, и приблизила голову к Наташиному уху — выходило, что в недрах Государственной Думы циркулирует проект некоего Указа. Проект выдвинул не иначе как Маслаковский, который, хоть и считался клоуном, эксцентриком и шестеркой в руках Кремля, возглавлял как-никак вторую по величине, а в последний год чуть не первую по влиянию думскую фракцию. Проект Указа гласил, что в сжатые сроки все жены в стране — будь то разведенные или состоящие в повторном браке — должны будут вернуться к своим первым мужьям. Ежели те живы, конечно.

— Не может быть! — воскликнула Наташа. — Это шутка!

Она была хоть и доверчивый доцент-историк, но все ж таки довольно благоразумная.

— Да пропасть мне на этом месте, коли вру, — сказала носатая педикюрша Зоя и перекрестилась, хоть была и неверующая, и не крещеная.

— Нет, нет, — сказала Наташа, успокаивая себя, — это розыгрыш и профанация.

Слово профанация она отчего-то любила, часто употребляла на лекциях.

— Никакая не провокация, — сказала Зоя, даже чуть обидевшись. — От этого Маклаковского и не того можно ждать.

— Вот так все и побежали, — сказала Наташа, водворяя ногу обратно на табуретку, — за первыми мужьями, задрав штаны.

— Задрав юбку, — поправила рассудительная Зоя.

Красивой Наташу было не назвать. Однако была миловидна: нос уточкой, круглые щечки — на левой таилась улыбчивая уютная ямочка, скуластенькая, глаза живые, кукольные губки, густые русые волосы. Когда она волновалась, зрачки глаз у нее как-то необыкновенно подрагивали, придавая ее лицу удивительное, необычное и притягательное, романтическое выражение. А когда ей бывало весело, Наташа смеялась открыто, показывая белые ровные, но мелковатые зубки. Короче, была чертовски мила, как говорят в таких случаях с легкой руки героини Раневской.

У Наташи смолоду — она рано развилась — и до сих пор была ладная крепкая крестьянская фигура. Широкие сильные бедра сто два, талия и сейчас, после двух родов — восемьдесят шесть, ноги коротковаты и толстоваты ляжки; но икры, щиколотки, маленькие ступни — все хорошей формы, недаром мама в Свердловске, где Наташа выросла, водила с шести лет на фигурное катание. Грудь, правда, плосковата, но хорошей формы, и соски не потрескались, хотя никакого детского питания, сама кормила обеих: вторую так вообще до полутора лет… Наташа и сейчас, в свои сорок четыре, вполне могла бы родить, муж еще пару лет назад заводил об этом разговор. Но она твердо сказала:

— Нет, будет, хватит с меня, этих бы поднять и выучить.

Поднять — это, конечно, сказано было по инерции, всплыло случайно крестьянское, от бабушки Марьи Петровны Стужиной, которая по сути дела Наташу и вырастила: родители все бегали по службам, уставали очень. Поднять — так вопрос не стоял: в их семье по нынешним меркам среднего класса была полная чаша: дача, два авто, собака, отдых у моря отечественного, Средиземного и Красного, египетского. Но Наташа увлекалась своим предметом — историей аграрных отношений в пореформенной России XIX века, подумывала о докторской — материалы были наполовину собраны — и мечтала даже о профессуре. Так что пришла пора и для себя пожить — точнее, для науки. Дождемся уж внуков, сказала она тогда своему полковнику. И тот пожал плечами, вздохнул: не будет у него сына, вот ведь как. Но что поделать, сам ведь рожать не станешь.

Наташа — по сравнению с одноклассницами и однокурсницами — долго себя соблюдала, как сказала бы незабвенная бабушка Марья Петровна. Та была происхождением из пермской деревни, староверка, иначе — кержачка, как говорили на Урале. Но испорченная, конечно, тем, что еще с тридцатых работала на комсомольских стройках, где подрастеряла многие отчие строгости и запреты. Но крутой старообрядческий нрав сберегла в первозданности. Бабушка говорила: не спеши, дочка, скверны-то этой успеешь еще наглотаться, захлебываться будешь. Над скверной Наташа, конечно, посмеивалась — бабушка сама не понимала, какие неприличные двусмысленные вещи говорит, — но что-то оставалось в ее голове, какая-то глухая заведомая неприязнь ко всему откровенному, плотскому.

Наташа потеряла невинность только в начале третьего курса, в сентябре, на картошке, вполне случайно, просто далеко зашла в танцах, обжиманиях и поцелуях, и деваться было некуда, не кричать же, не звать же на помощь, этого гордость не позволяла.

Этого своего кавалера больше в глаза не видела, в университетском коридоре при встрече отворачивалась и продолжала ощущать себя девственной. К несчастью, этот первый опыт привил ей еще большую неприязнь к плотскому, права была бабушка, и Наташа с головой ушла в занятия. И дружила только с той самой Женькой с журфака, соседкой по общежитию, — та вообще в свои двадцать один была старой девой, как о себе говорила. По прошествии времени, Наташа и самой себе не могла сказать с точностью — было тогда, в казенной комнате на не разобранной сырой кровати, на грубом шерстяном одеяле что-нибудь или ничего так и не было…

Наташа по впитанной с молоком матери, точнее, воспитанной бабушкой Марьей Петровной, дисциплинированности, никогда не знала счастья лени, но всегда старалась соответствовать всему прописанному, уставному, — даже вычитанному однажды в какой-то книженции гороскопу своего имени. Потому что, она знала, имя у нее счастливое, ласковое, в переводе с латыни — родная. Именины Натальи соответствуют дню уборки овса, и она исправно варила в этот день овсяный кисель. Она знала, что Наталья всегда любит быть на виду, шалунья, и Наташа была такой, всегда во всем первая, заводила. У Натальи буйный ум, склонный к обобщениям и анализу — конечно, как же еще, отсюда любовь к науке, даже к статистике, и к чтению психологических детективов, — Наташа почитывала всякую нынешнюю чушь, лежа на даче в гамаке, когда время было и погода располагала. А так, в дождь, — пасьянсы на веранде.