Найди меня (СИ) - Руднева Ксения Игоревна

Я неудачно приземлилась на руку и тут же заскулила от острой боли. В погребе оказалось ожидаемо темно и холодно, причем холод удивительным образом усиливал боль, поселившуюся в запястье. Руками я кое-как нащупала гладкую вертикальную поверхность и оперлась на нее спиной, подтянула ноги к груди, положила голову на колени и прижала к себе раненную руку, подвывая на разные лады от все нарастающей боли.

На кой я одна поперлась в эту глухомань? В себя поверила, стоило лишь догадаться о местонахождении Плетнева? Хотела что-то доказать Краснову и себе в первую очередь? Да кто же знал, что Сергей неадекватом полнейшим окажется, я-то думала, что главный злодей в этой истории – Самойлов. А он, оказывается, за распоясавшимся сынком грешки подтирал, расчувствовался на старости лет. Одно радует: пока Сергей тряс Тамару, я успела запись с диктофона сохранить и отправить в облако, теперь, чтобы ни сделал Плетнев с моим телефоном, до записи я всегда смогу добраться. Осталось только выбраться из погреба.

Первые пару часов я старалась держаться. Думала о Марине, чистой, принципиальной девушке, и встретившимся на ее пути Сергее, с поломанным детством и расшатанной психикой. О Софье, что не смогла справиться с разочарованием и нашла свое утешение в бутылке, о Самойлове, который решил загладить ошибки молодости весьма специфическим способом. И, конечно же, о Мише, который захотел красивой жизни и с чего-то думал, что я мечтаю о том же… Только вот метод выбрал в корне неверный. Знал ли он, что за братом водятся грешки? Безусловно, с Мишиной-то профессией, только нажил он на них далеко не деньги и не сытое, счастливое будущее.

Из-за непреходящего холода вскоре захотелось в туалет. Терпение очень быстро закончилось, и я крикнула:

– Эй! – ответом была тишина. – Эй ты, придурок! – еще громче попробовала я, но с тем же успехом. – Э-э-э-эй! – рвала я в отчаянии горло, но все было бесполезно.

Тогда я заплакала, от жалости к себе, от боли в животе и в распухшей руке, от холода, прокравшегося в каждую клеточку моего тела, и чувства безнадежного одиночества и полной беспомощности. Снимать штаны оказалось неудобно. Хоть они и были на резинке, делать это одной рукой – тот еще аттракцион. Не помню, чувствовала ли я себя хуже, чем в тот момент, когда была вынуждена справлять нужду прямо на пол, запертая где-то под землей неизвестно насколько. Отчаяние захватило с полной силой. Даже если Софья и забеспокоится, где гарантия, что она в тот же момент позвонит в полицию, а уж те, в свою очередь, воспримут слова бывшей алкоголички всерьез. Не знаю, как долго я протяну в этой темной мерзлоте, что кажется вечной, и тем более неизвестно, что творится в явно поврежденных мозгах Плетнева, и что он для меня уготовал. Может, псих давно уже в город уехал или в бега подался, и это, я вам скажу, пожалуй, лучший для меня вариант.

Наощупь я добралась до тонкой металлической лестницы. Под руку попадались разной пузатости стеклянные банки, и некстати пришла мысль, что больше ни одной здесь не прибавится. Я хлюпнула носом – Тамару, не смотря ни на что, было жаль, кое-как вскарабкалась наверх и, прильнув всем телом к лестнице, здоровой рукой принялась дергать люк. Не вышло, чего и следовало ожидать. Но проверить было нужно.

Спускаться оказалось чуть легче. Я нашла место, на котором сидела до этого, и вновь уселась. Холод, что пробрался до самых костей, изматывал, пальцы начали плохо слушаться, а в животе засосало от голода. Уже в полубреду я вспоминала о ватрушке, оставшейся в рюкзаке, и грезила о чашке кофе «три в одном». Медленно я легла на бок так, чтобы больная рука осталась сверху, свернулась в клубок и, стуча зубами, принялась фантазировать о горячей ванне и горе пирожков.

Кажется, я провалилась в сон. Сказывался ранний подъем и общая усталость, стресс и боль в руке. Мой полусон-полудрема сопровождался столь яркими сновидениями, что я не совсем осознавала, где я. Скорее, это было похоже на бред человека, находящегося в агонии. То мне виделось, как подоспевшие спасатели вытаскивают меня из этого погреба и укутывают в теплый плед, то уже через секунду я оставалась здесь на веки. Мне виделся Краснов, поднявший крышку люка, но из-за темноты так и не разглядевший меня среди чужих заготовок. И вот люк опять закрывается, отнимая единственный шанс на спасение, а из моего горла вместо звонкого крика о помощи исторгается только слабый, болезненный хрип.

И насколько бы плохо мне ни было в этой мучительной дреме, когда и она ушла, стало еще хуже. Все же там были хоть какие-то отголоски света и люди. После я снова осталась один на один с темнотой, холодом и безысходностью. Голод никуда не ушел. Я попробовала по одной снимать тяжелые банки с полок, но жестяные крышки не собирались поддаваться, а в озябших пальцах не осталось силы. Если бы могла смеяться, обязательно бы вспомнила шутку про консервную банку и отсутствие ножа. Стеклянную, правда, можно разбить, но много ли толку от лужи варенья вперемешку с осколками?

Небольшая идея пришла внезапно. Я все же скинула на пол одну банку, и когда та рассыпалась, осторожно принялась водить здоровой рукой возле пола, пока не нащупала приличных размеров осколок. Взяла его двумя пальцами и запихнула в карман. Жгучая боль в указательном пальце подсказала, что без пореза все же не обошлось. За неимением ничего лучше я сунула палец в рот. Чтобы согреться и размять мышцы принялась ходить из стороны в сторону, хотя в условиях тесного погреба это громко сказано. Два маленьких шага вперед, разворот, и снова два шага. И так, пока усталость не заставила снова усесться на холодный бетонный пол. Кажется, я досчитала до трех тысяч. Безумство.

Когда я смогла устать настолько, что была готова вновь отправиться в сюрреализм собственного подсознания, раздался тихий скрип. Первым делом я подумала, что мне показалось. Игры фантазии, начавшиеся чуть раньше, чем я уснула, но нет – повторный скрип раздался спустя несколько мгновений. Я подобралась, на всякий случай сунула руку в карман со стеклом.

Через несколько мучительно-напряженных секунд с резким, тонким скрипом, оглушившим меня и заставившим сердце заколотиться в удвоенном темпе, крышка погреба открылась. Тусклый, едва рассеявший темноту моего склепа свет подсказал, что на дворе уже ночь.

– Не сдохла там еще? – равнодушно поинтересовался Плетнев, его голова маячила в квадратном отверстии прохода. Из-за недостатка освещения я могла различать лишь один силуэт.

– А ты? – в тон ему прохрипела я.

– Трепыхашься еще? – хмыкнул тот. – Ну-ну, молодец. Вылезай давай, – приказал он.

И вот странное ощущение, внизу я почувствовала себя защищенней, а потому не спешила карабкаться наверх.

– Не насиделась еще?

– Мне и тут неплохо, – с вызовом заявила я и сделала шаг назад. Хотя не могу припомнить, чтобы чувствовала себя хуже, чем в эти часы, проведенные под землей.

– Сама напросилась, – равнодушно бросил Плетнев и принялся спускаться по лестнице.

Я заорала. То ли для того чтобы привлечь внимание соседей, то ли – чтобы приободрить себя. Попутно вытащила осколок стекла из кармана и трясущейся рукой выставила его вперед.

– Не подходи, – взвизгнула я, а собственный голос отчего-то напомнил густой Софьин.

Сергей спрыгнул с середины лестницы и кинулся на меня. Я принялась беспорядочно махать осколком и, кажется, даже слегка его задела, потому как он сдавленно прошипел: «С-с-сука», схватил меня за запястье и вывернул его. Ослабленные холодом пальцы разжались, и единственное мое оружие упало на пол. Я начала снова орать, раздирая отчаянным криком горло, тогда Плетнев двинул мне ребром ладони по шее, и крик захлебнулся, оставив после себя лишь мой сдавленный кашель.

– Сука! – еще раз выругался Плетнев и ударил меня чем-то твердым в висок.

После наступила темнота. Всепоглощающая, а не та, безнадежная и изорванная, что царила в погребе.